Столетний старец, или Два Беренгельда

— Ах, дорогой мой Туллиус, как вы милы!.. Глядя на ваше лицо, преисполненное благородного негодования, я не могу успокоиться. Дайте же мне насладиться этим зрелищем… воистину незабываемым!

— Надеюсь, вы не думаете, что вам удастся отделаться шуточками вместо ответа?

— А мне не угодно отвечать, думайте все, что хотите. Господи, как же вы забавны, когда пытаетесь отстаивать свои права!

— Что я слышу? Неужели этот человек имеет на вас такие же права, как я, неужели вы любите его…

— А почему бы и нет? — лукаво улыбнулась она.

— Но вы же говорили, что любите меня! Вы осмелились осквернить священное чувство любви! Уходите, прощайте, сударыня, прощайте! Чело ваше не краснеет, гнев того, кто полагал, что дорог вам, не вызывает в вас ничего, кроме насмешек, а значит, моя печаль, моя боль, от которой я вряд ли сумею исцелиться, для вас ничего не значат… Прощайте!

Смеясь, маркиза воскликнула:

— Какая блестящая проповедь!.. Вы будете прекрасно смотреться на кафедре и чудесно поучать неверных!

— Кто этот человек? — чуть слышно спросил Беренгельд, умоляюще взглянув на маркизу.

— О! Это мой муж!

Ответ ее настолько ошеломил Беренгельда, что, если бы в эту минуту в двух шагах от него грянул гром, он бы не услышал его.

Маркиза говорила долго, однако он ни слова не понял из ее речи. Когда же его внезапный упадок сил прошел и Беренгельд пришел в себя, он воскликнул:

— О! Значит, этот человек любил вас, женился на вас; значит, вы любили друг друга!

Слова его рассмешили маркизу.

— Любить друг друга! — расхохоталась она. — Но это же совершенно не обязательно, когда выходишь замуж. Ах, бедный мой Туллиус, так вы совсем ничего не знаете о нашем низменном мире?

— О, воистину низменном! — язвительно отвечал Туллиус. — Как! Вы смогли предать человека, который любил вас, женился на вас… Ах!.. Почему я ничего не знал об этом!

— А почему вы меня об этом не спросили? — отпарировала она.

— Так, значит, вы мне не принадлежите!.. И те слова, коими вы приковали меня к себе, вы говорили не впервые! И мы не пойдем вместе по жизни!.. Я один!

Последние слова его прозвучали с неподдельным страданием. По его пылающей щеке медленно катилась слеза, он впал в тяжелое забытье.

Усадив его подле себя, маркиза принялась осыпать его нежными ласками, а потом начала говорить, и говорила долго. Она постаралась в доступной для Туллиуса форме изложить своеобразный свод правил поведения, коим руководствовались женщины из высшего света. Она нарисовала ему впечатляющую картину испорченности нравов, а затем, приводя бесчисленные примеры, разъяснила причины своего поведения. Выслушав ее, Беренгельд более не знал, что и думать. Общество, представшее перед его взором, было для него совершенно чуждым: на добродетель там смотрели как на химеру, под любовью подразумевали постельную связь, менять любовников почиталось за долг, постоянство расценивали как чудачество, чувства не ставили ни в грош и единственно достойной целью считали получение удовольствия. Ничто не было забыто; речь маркизы явилась достоверным живописанием развращенного века вкупе с изложением законов порока — словом, истинной катилинадой[18] против добродетели.

Беренгельд чувствовал, что Софи уверена в своей правоте, и это безмерно удручало его. Впрочем, он узнал также, что она искренне любила его, но любила по-своему, насколько такая женщина, как госпожа де Равандси, вообще может любить.

Очнувшись, Туллиус вынужден был признаться, что понес наказание за то, что, родившись слишком поздно, вообразил, будто госпожа де Равандси — создание исключительное, навеки подарившее ему свое любящее сердце. Он впал в глубокую тоску. Одна только мысль утешала его: он был уверен, что по-настоящему она любила только его одного.

Спустя пять или шесть дней в парке он стал свидетелем сцены, поразительно напомнившей ему предыдущую: на этот раз госпожа де Равандси была со своим другом. Туллиус печально попросил ее объясниться, объяснение было кратким:

— Он, — отвечала Софи, — мой самый первый любовник.

Туллиус содрогнулся подобно тому, как содрогается преступник под пыткой — после всех мучений тело его корчится от боли, причиненной ему последним ударом палача.

Беренгельд погрузился в жесточайшее уныние: падение с вершины сладострастного блаженства оказалось крайне болезненным. Подобный исход оказал необратимое влияние на его образ мыслей. Он вообразил, что женщина слишком слаба и не способна постичь подлинное чувство, иначе говоря, избавился от созданной им самим иллюзии… и это случилось в один из самых драматических моментов жизни, а объектом умозаключения стало одно из главных человеческих чувств. И именно к этому чувству он впервые начал питать отвращение.

Ему казалось, что он прошел огромный жизненный путь и теперь подошел к его концу; его опустошенная душа испытывала тягостное томление, сравнимое с ощущениями честолюбца, который наконец завоевал весь мир. Чаша, казавшаяся ему неисчерпаемой, валялась на земле, и из нее вытекали последние капли абсента.