Столица

В промежутках между чтением молодой поэт говорил. Говорил он о себе и о своей работе, ради чего, наверное, сюда и приехал. Его слова текли, словно стремительный ручей —неиссякаемый, прозрачный, сверкающий; не задерживаясь ни на чем, они едва касались предмета— неуловимые и быстрые, как игра света на воде. Монтэгю силился проследить его мысль, но скоро все завертелось у него в голове, и он оставил свои попытки. Впоследствии, вспоминая об этом, он сам над собой смеялся, ибо мысли Стрэскона не имели в себе ничего определенного, основанного на истине; это был беспорядочный набор афоризмов, кое-как склеенных вместе, чтобы ошеломить слушателя, упражнения в парадоксах, имеющие не большее отношение к жизни, чем имеет к ней фейерверк. Он брал общую сумму накопленного человечеством нравственного опыта, выворачивал его наизнанку и, все перемешав, как перемешивают в калейдоскопе осколки разноцветного стекла, подносил слушателям. А те, чуть дыша, восторженно шептали: «О, как это сатанично!»

Лозунгом этой школы поэтов было утверждение, что нет ни добра, ни зла, но что все существующее — «интересно». Послушав Стрэскона с полчаса, вы совершенно теряли голову и решительно отказывались верить, что когда-либо имели хоть какую-нибудь добродетель; в мире, где все так шатко, было бы самонадеянностью воображать, будто знаешь, что такое добродетель. Человек способен быть только тем, что он есть; а раз это так, не означает ли это, что он должен поступать, как ему заблагорассудится?

Чувствовалось, что дерзость оратора вызывает в собравшихся трепет восхищения, а хуже всего было то, что просто со смехом отмахнуться от всего этого было невозможно, ибо мальчик был несомненно поэтом — в его стихах были огонь, и страсть, и мелодичность. Ему исполнилось всего лишь двадцать лет, но за свою краткую, как полет метеора, жизнь он овладел всей гаммой людских переживаний, постиг все тончайшие движения человеческой души в прошлом, настоящем и даже будущем. О чем бы ни упомянули в его присутствии — его разуму все было доступно: и религиозный восторг святых и исступленный экстаз мучеников — да, он понимал и это; но он погружался также и в бездны порока и блуждал по самым темным закоулкам преисподней. Все это было очень интересно—в свое время конечно; теперь же он томится по новым категориям чувств — ну хотя бы по неразделенной любви, которая довела бы его до безумия.

Именно в этом месте Монтэгю окончательно потерял надежду доискаться какого-нибудь смысла в речах юного поэта и занялся изучением внешней структуры его словоизвержений. Стрэскона с презрением отвергал существование нравственного начала, но на деле целиком от него зависел: рецепт, по которому он стряпал свои афоризмы, заключался в том, чтобы, взяв нечто, внушающее уважение моральному чувству других людей, отождествить это с чем-либо таким, что их моральное чувство с отвращением отвергает. Примером подобной манипуляции мог послужить его рассказ об одном из членов его кружка— родственнике известного епископа. Однажды, отчитывая сего юнца за распутную жизнь, почтенный священнослужитель попрекнул его в своем наставлении тем, что он живет, прикрываясь добрым именем отца; ответ последовал уничтожающий: «Может быть, и худо жить, прикрываясь добрым именем отца, но все же это лучше, чем жить, прикрываясь добрым именем бога». Замечание весьма коварное, над которым стоило призадуматься. Бог ведь умер, а достойный епископ и не знает этого! Так пусть же он обзаведется новым богом, еще не имеющим репутации, пойдет с его проповедью в мир и заработает его именем кусок хлеба!

Потом Стрэскона обратился к литературе. Он отдал дань «цветам зла» и «песням пред рассветом»; но больше всего, по его словам, он был обязан «божественному Оскару». Этот английский поэт, умевший принять любую позу и не чуждый известных пороков, был осужден законом и брошен в тюрьму; а так как закон всегда жесток и несправедлив и всякий, по кому он ударит, благодаря этому становится мучеником и героем, то и вокруг памяти «Оскара» создался настоящий культ. Все нынешние поэты подражали его стилю и образу жизни; таким образом, на самые гнусные извращения накидывался покров романтизма, им давались длинные греческие и латинские имена, и о них рассуждали со всем парадом учености как о возрождении эллинских идеалов. Молодые люди из кружка Стрэскона называли друг друга «мой возлюбленный»; а если кто-либо выражал при этом недоумение, на него смотрели не то чтобы с презрением—испытывать презрение считалось неэстетичным — а так, чуть приподняв бровь, что означало высшую степень иронии.