Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века

Однажды любитель-шахматист, играя с машиной, попробовал незаметно продвинуть свою фигуру. Автомат отреагировал: толкнул соперника в грудь. Шахматист ответил, и автомат с грохотом рухнул на пол в нем находился безногий и с одной левой рукой поляк Воронский. Когда-то красавец, он во время польских волнений был ранен, и хирурги добросовестно потрудились над ним. Воронский сам придумал такой автомат и способ зарабатывать деньги шахматами.

Явившийся в апрельский Петербург 1771 г. некий немец собирал невских жителей в трактир Гейденрайха «Лондон», что на Новой Исаакиевской улице, суля им весьма замысловатое зрелище: «Новоизобретенный оптический, с великим трудом и искусством сделанный Театр Света, какого здесь еще не видали».

Уточняя, что речь идет не столько о свете, сколько о театре, афиша на русском и немецком языках извещала: «Он состоит в четырех отменных исторических дистанциях, в коих ежедневно являются перемены, состоящие в разных перспективных иллуминованных улицах с некоторыми в торжественные дни возженными фейерверками, с превеликолепно иллуминованными садами и достопамятными церквами знатнейших городов в Европе. Но сии оптические представления весьма отличны от известных уже публике общих оптических представлений, потому что представляются в настоящей их величине и совершенной красоте. К большему еще увеселению видны будут разные мосты и улицы, по которым люди ходят взад и вперед; ездят верхом, также в колясках на санях с колокольчиком, так что зрителям представится, будто бы они действительно видят настоящую, весьма приятную из большого города простирающуюся дорогу».

Кроме «отменных исторических дистанций», показываемых, вероятно, при помощи движущихся фигурок и волшебного фонаря, этот «автоматических и оптических инструментов художник» предлагал петербуржцам еще одну невидаль: «Механическим образом сделанная машина представляет почти живого старика из Швабии, у которого движутся глаза и всякий член. Сей старик ответствует на всякий вопрос громко и явственно; сказывает сколько ему лет; узнает цвет платья; не дается в обман: естьли положат к нему в ящик деньги, то он, выняв, рассказывает, в котором году и в каком месте монета чеканена; также курит табак, умеет играть в карты и в тавлей, да и многие другие удивления достойные показывает действия».

Вообще-то механические фигуры для Петербурга особой новизны не составляли. Периодически заезжие искусники демонстрировали различного рода «художественные машины»: то «в натуральной величине пастуха и пастушку, которые играют тринадцать арий на флейтоверсе», то «малую голландскую женщину, которая каждую минуту по 18 дюймов лент делает». Но чтобы «механическим образом сделанная машина» говорила — такое и впрямь могло привести в изумление. Оттого, надо полагать, любители подобных художеств потянулись на Новую Исаакиевскую, чтобы взглянуть на «почти живого старика», прозываемого Корнелием, и либо уверовали в чудо, либо дивились хитроумию немецкого механика, либо называли увиденное шарлатанством и жалели немалую по тому времени сумму в 30 копеек, отданную за первое кресло. Лишь через месяц, когда внимание к «Театру Света», видимо, ослабело, его содержатель объявил о снижении цен на места, уверяя горожан в том, что никто из них о любопытстве своем «сожалеть не будет, потому что таковых искусных машин, как особливо представляемая старика Корнелия, ни в какое время не видано было». Последнее, впрочем вызывало сомнение.

К 1771 г. уже два поколения наезжавших в Париж обитателей русской столицы могли видеть знаменитый автомат работы Жака Вокансона — «Флейтиста», который, как излагал один из словарей XVIII в., «играет многие песни с удивительною исправностью, употребляя свои губы к надуванию немецкой флейты и пальцы к переменению тонов». А возвратившиеся из Швейцарии, возможно, рассказывали о некоторых удивительных созданиях Пьера-Жака и Анри-Луи Дрозов — механической девочке, что «сидя в креслах, играет на клавирах», или о «фигуре, представляющей двухлетнего младенца, который, сидя, пишет на налое». «Оная, — уведомят в 1777 г. «Санкт-Петербургские ведомости», — сама обмакивает перо в чернила, стрясает с него лишнее и пишет явственно и правильно все то, что ей сказывают, без всякого к ней со стороны прикосновения. Она ставит, где надобно, прописные буквы и отставляет в письме слова порядочно; при том надлежащее между строками наблюдает расстояние. Во время письма смотрит на бумагу, а по написании буквы или слова, обращает глаза на того, кто ей сказывает, или на подлинник, с которого списывает, и оному в исправном букв написании как будто подражать старается».