Столкновение миров

В самом деле, теперь к нему вернулось хорошее настроение, в котором он пребывал с того момента, как проснулся, согревшись и отдохнув в теплом стогу, и до той минуты, как фермер Генри предложил ему спрыгнуть с его телеги. Это было чувство, что Территории, несмотря на все зло, которое в них скрывается, все же в основе своей полны добра, и что он может стать частью их в любой момент, когда пожелает… и что он на самом деле вовсе не Чужак.

Он осознал, что он действительно был частью Территорий, и очень давно. Странная мысль пришла к нему, когда он свободно шел по Западной Дороге, мысль, которая наполовину была на английском, наполовину — на языке Территорий.

«Когда мне снится сон, то я понимаю, что мне снится сон, лишь когда начинаю просыпаться. А если я просыпаюсь в тот момент, когда сон не снится, если зазвенел будильник или еще по какой-то причине, тогда все кажется очень странным. Сначала реальность кажется сном. И я не чувствую себя Чужаком, когда сон становится глубже, не так ли? Не совсем так, но близко. Могу спорить, что мой отец погружался в сон очень глубоко. И могу спорить, что Дядя Морган никогда не мог это сделать».

Он решил, что отхлебнет от бутылочки Спиди, как только увидит что-нибудь опасное… и даже пугающее. В противном случае, он будет идти весь день и потом вернется в штат Нью-Йорк. А может быть, он попытается провести здесь ночь, если найдет что-нибудь более существенное, чем яблоко. Но похоже, что это ему не удастся. И на всей пустынной, широкой Западной Дороге он не увидит ни одной закусочной.

Как только Джек миновал последнее селение, старые деревья, которые окружали перекрестки и город-рынок, сменились открытым полем, простиравшимся по обе стороны дороги. Казалось, что это бесконечная коса, которая рассекает пополам бескрайний океан. Западная Дорога тянулась под голубым и солнечным, но все же холодным небом («Сейчас конец сентября, конечно же, стало уже холодно», — вспомнил он. Хотя слово «сентябрь», которое он подразумевал, на языке Территорий звучало скорее как «девятый месяц»). Ни один пешеход не повстречался ему, ни одной телеги, пустой или груженой. Ветер дул почти непрерывно, пролетая над океаном травы с тем низким звуком, который напоминает об осени и одиночестве. Огромные волны гуляли по траве под ветром.

Если бы его сейчас спросили:

— Как ты себя чувствуешь, Джек?

То он бы ответил:

— Спасибо, прекрасно. Бодро.

«Бодро» было тем словом, которое пришло ему в голову, когда он шел через эту пустую травяную долину: его приподнятое настроение можно было назвать словом «восторг», как в его любимой песне Блонда. Он даже пару раз заплакал от восторга, глядя на огромные волны, которые расходились, сталкиваясь, до самого горизонта, наслаждаясь видом, который могли увидеть лишь немногие американские дети его возраста. Огромное пустое пространство под голубым небом головокружительной ширины и глубины. Это было чистое небо, не запятнанное не единым пятнышком, ни единым дымком или фабричной трубой.

Джек впитывал новые ощущения, видел, слышал и обонял то, что было для него совершенно новым, тогда как другие ощущения, с которыми он вырос и к которым привык, отсутствовали. И ему даже сначала недоставало их. Выросшему в Лос-Анджелесе, где его отец работал театральным агентом, а его мать — киноактрисой, ему было все в диковинку, но он был ребенком, и это помогало ему… по крайней мере, в таких вот ситуациях. Это одинокое путешествие длиной в день сквозь травяную равнину, несомненно, вызвало бы переполнение чувств, возможно, даже чувство опьянения и галлюцинации у взрослого. Взрослый бы приложился к бутылочке Спиди. Возможно, при этом его руки бы дрожали уже через час ходьбы, а может, даже раньше.

Для Джека наплыв ощущений почти полностью прошел мимо сознания в подсознание. Так что сейчас он только всхлипывал, совершенно не замечая слез (только временами изображение в глазах двоилось, и он приписывал это поту). Он думал: «Боже, я чувствую себя хорошо… я должен чувствовать себя ужасно здесь, где нет вокруг ни одного человека, но это не так».