Столкновение

— Как, товарищ майор, с институтом?

Глушков не знал ничего про это. Вопрос солдат был о будущем, над которым он опять был не властен. Они смотрели на него, ожидая, веря в его всеведение, очень молодые, годные ему почти в сыновья. Он не имел детей. Его неосуществленное отцовство отозвалось вдруг болью и нежностью. Желал их обнять, приласкать. Расспросить поподробней, что там у них на душе. Они были ему «сынки». Но он был для них командиром. И не было в сегодняшнем дне места для боли и нежности. Сейчас поведет их в бой, под пулеметные очереди. И главное, что от них ожидалось, — умение воевать и сражаться.

— Про театральный институт не скажу. Здесь главное — талант, дарование. Есть оно у Светлова? В бою он артист, признаю. Помните, как в апреле КамАЗ из-под выстрелов вывел? А потом и «татру» — на бис. А характеристики я вам всем напишу. Самыми высокими словами, не сомневайтесь! Водитель, вперед!

Нерода нахлобучил танковый шлем, скрыв под ним золотистые завитки макушки. Тронул вперед транспортер. И все они разом колыхнулись, оделись ветром. Стали едины. Напряженной, сомкнутой, направленной в движение силой.

…Его детские переживания смерти делились на страхи за любимых и близких, их смерти он ждал и боялся, не сомневаясь, что рано или поздно она случится. И на мысли о собственной смерти, которые не пугали его, а лишь волновали, увлекали туманно и сладостно. Ибо в собственную смерть он не верил. Она была невозможна. Переносилась в неправдоподобное, бесконечно удаленное будущее. Была нереальной, не смертью, а чем-то превращающим его настоящую жизнь в жизнь иную. Может быть, в жизнь дождя, и тогда, превратившись в дождь, он сохранял способность видеть, дышать и чувствовать, сохранял свою личность. Если это была жизнь оленя или рыбы, или другого, еще не рожденного человека, он в олене, рыбе, в другом человеке оставался самим собой, знал о себе, что он есть, только переселился в оленя, в дождь, в травяное поле, в неродившегося человека.

Эта вера в переселение души была чудесной. Открывала в природе бесчисленное множество жизней, куда он мог спрятаться в момент смерти. И он чутко, с любовью и нежностью присматривался к своим будущим обителям — к траве, к птице, к ручью, к мокрой березе, к корове на деревенском лугу.

Иногда он представлял себя погребенным, в могиле. Но и это было не страшно. Он как бы спал, наполняя своим сном, своей непрекратившейся жизнью окружавшую его землю. Одушевлял ее, делал живой. Выпускал из себя на поверхность деревья и травы. Впитывал талую и дождевую воду. Слышал над собой ветры и грозы. Знал о снеге, о красной рябине, о прошедшем по тропе человеке. Был зерном, дремлющим, окруженным дремотной жизнью, готовым к новому росту, к свету, к новым земным урожаям.

Мысль о собственной смерти была не страшна. Была из области сказок. Была увлекательна. Страшна была мысль о мучениях. Мысль о застенке, куда его приведут, и подвесят, и станут драть раскаленными щипцами, и бить хлыстом по дрожащим ребрам, ломать железным ломом хрупкие кости. И палач, вонючий и потный, дыша зловонной пастью, станет хватать из жаровни раскаленный металлический прут.

…Его командирский план был несложен. В первую очередь, до начала большой стрельбы протащить, прогнать по ущелью мирные машины с людьми. Кособокие автобусы, переполненные крестьянами из соседних кишлаков. Юркие расхлябанные легковушки, перевозившие товары дуканщиков. «Барбухайки» — расцвеченные, аляповатые грузовики, груженные овощами и фруктами. Глушков был уверен: их душманы не тронут. Затем повести КамАЗы, тяжелые, зачехленные брезентом, с грузом для госхозов и строек, внедряя в колонны небольшие группы бензовозов, как бы подставляя их снайперам. Снайперы откроют огонь, обнаружат места засад, и тогда ударами минометов и, возможно, вертолетов, налетами быстродействующих бронетранспортеров сбить душманов с позиций, подавить огневые гнезда, организовать преследование. А затем, по завершении главного боя, начать проводку тяжелых колонн с топливом и военными грузами, обороняя их, сопровождая «бэтээрами», передавая от поста к посту, вступая в стычки с оставшимися, уцелевшими после ударов душманами.

Так представлял он себе течение боя, проныривая туннель с далеким перламутровым светом, из темноты вырываясь в бесшумную огромную вспышку солнца, зелени, голубизны, в многоцветное утреннее ущелье, по которому тонко, в изгибах, уходила вниз трасса.

— Прижмись-ка к обочине! — приказал он водителю, остановив «бэтээр» у Святой могилы. — Я — «двести шестой»! — вызывал он на связь ущелье, возвещая о своем приближении, о своем присутствии. Готовился спускаться, лететь, планировать вниз от голых каменных скал к теплой зеленой долине. — Пускайте первую легкую «нитку»! Поторопите их прохождение! Начинайте готовить серьезные «нитки»! Первая «нитка» идет без прикрытия!