Столп. Артамон Матвеев

   — Пивали, едали, плоть гордыней тешили. Пришла пора платить за безумную, за беспечную жизнь...

   — Ради нас пострадала бедная Иустинья. Нас пугают.

   — Пострадала ради Христа! — твёрдо сказала Феодора. — Но и ты права. Сё последнее предупрежденье нам.

Княгиня разглядывала руки, будто по ним уже бежали струйки пламени.

   — Федосья! Зачем нас матушка на свет родила?

   — Об огне-то ещё и пожалеешь, — сказала боярыня. — Огонь — скорая смерть. Нас станут убивать медленно. Царю-антихристу надобно, чтобы мы поклонились ему, сатаниилу.

   — Федосья! Федосья! Неужто обрубать нас будут? По пальчику, по суставчику?

   — Я не прозорливица, да уж знаю государюшку! Мне о нём деверь Борис Иванович много чего сказывал. Посмеивался, бывало: своих-де слов пугается. Кто чего ему скажет, тот и прав. А я свету, Борису-то Ивановичу, и рекла что из сердца-то пыхнуло...

   — Да что же?

   — Змеиное-де в царёвых слабостях, кольцами опутывает. Так и рекла: сё — искуситель. Борис-то Иванович поглядел на меня да в лоб поцеловал: «Трудную жизнь проживёшь».

   — Борис Иванович любил тебя.

   — Ещё как! «Прииди, друг мой духовный! — говаривал. — Пойди, радость моя душевная!» А как словесами-то да игрою ума натешимся — провожать меня шёл до кареты. Усадит, поклонится и скажет: «Насладился я паче мёда и сота словесами твоими душеполезными».

   — Федосья, милая! Боюсь! Не разлучили бы нас!

   — Феодора я, Феодора! Довольно, свет мой, пустое лаять. Бог знает, чему быть. Радуйся даденому. Молись, пока живы. Помнишь, что писал нам Епифаний Соловецкий? Люблю-де я правило нощное и старое пение. А буде обленишься на нощное правило — тот день окаянной плоти и есть... Не игрушка-де душа, чтобы плотским покоем её тешить. Заповедь его помнишь? Одинаково Бог распростре небо нам, луна и солнце всем сияют. И служат нам повелением Всевышнего силы невидимые тебе не больше и мне не меньше... Семьсот молитв заповедал читать да триста поклонов. Да ещё сто поклонов «Славы и ныне, аллилуйа». И три поклона великих.

Сёстры молились. Минул день, другой, третий. Никто к ним не приходил: ни еды, ни воды. Вдруг явились вдесятером, принялись ломать тюрьму. Когда сломали и сёстры сидели среди разрушенного, под ясным небом, пришествовал дьяк Фёдор Кузмищев.

   — Другое место для вас приготовлено, государыни! Боже! Боже! По вас вши ходят! Ай да Морозова! Ай да Урусова!

До новой темницы — тридцать саженей. Тридцать саженей неба и света, последнего неба, последнего света.

Их толкнули во тьму, они упали больно, но на мягкое. Ощупали — земля. Сильно пахло землёй.

   — Покормите их! — приказал дьяк.

В яму бросили полдюжины сухарей.

   — Воды бы испить! — попросила Евдокия.

   — Будет вам и вода, — сказал Кузмищев посмеиваясь. — Завтра. Не желали жить боярынями да княгинями — живите червями!

И пошло. Завтра вода, а сухари послезавтра. Послепослезавтра — по морковке да по солёному огурцу. И совсем забыли, а вспомнив, опустили на верёвке ведро воды. Пейте сколько влезет. А чтоб оставить хоть ковш на завтра — налить не в чего. Единственная посудина — горсть.

   — Величает нас Господь, Исус Сладчайший, Своими муками! — крикнула Евдокия тюремщикам, а они люди подневольные, да ведь и храбрые. Один принёс в шапке огурцов молоденьких, кинул, а сам руками показывает: скорее подберите.

   — И огурца явно съесть не смей! — У Феодоры глаза были сухие, в словах разверзлась могила.

   — Расскажи житие преподобного, какое на ум придёт! — попросила Евдокия.

   — Прохора Лебядника помнишь? Кормил киевлян в голод хлебом из лебеды. Украдут у него каравай — есть нельзя, горек. А который старец благословит — сладок.

   — Помню, преподобный ещё золу в соль обращал... Ах, и нам бы Бог дал!

   — Молчи, глупая! Молчи, миленькая! Неужто тебе слаще жизнь в яме, нежели вечная, пред Господом?

   — Торопиться не хочу... Чашу жизни нужно выпивать досуха.

   — Помолимся, Евдокиюшка. Пусть остаток дней наших станет молитвой.

Клали поклоны сколько было сил. От земляного тяжкого духа давило грудь. Валились замертво.

   — Чего ради Алексей так яро гонит нас? — возопила однажды Евдокия.

   — Мы — бельмо ему на правый глаз, а батюшка Аввакум со товарищи — на левый.

Евдокию шатало, но она поднялась. Лицо измождённое, головой клюёт, будто в сон её кидает.

   — Федосья! Сё могила наша! Ты погляди! — кинулась к земляной стене, драла ногтями. — Федосья! Федосья! Земля смертью пахнет. Федосья! Да сделай же ты хоть что-нибудь!

   — Опамятуйся! Прочь, сатана, прочь! — крикнула грозно, а рука легла на сестрицыну голову ласково. — Земля, Евдокиюшка, кормилица.

   — Душно, Федосья! Я скоро умру.

   — Ну и слава Богу! Будешь пред Господом первой. Становись на правило. Срамно нам врага тешить. Было время, в банях духмяными парами себя баловали, угождали телесам вениками, втиранием ароматов. Слава Господу — ныне в телесной грязи перед Ним, Светом, но в чистоте душевной. В твою душеньку, милая, можно глядеться. Как зеркало сияет.

Молились, клали поклоны, впадая в беспамятство, в сон.

2