Столп. Артамон Матвеев

   — Твоя молитва и спасёт меня от гнева Божьего, — улыбнулся Алексей Михайлович. — Фёдор где?

Пришли сёстры Ирина Михайловна, Анна Михайловна, Татьяна Михайловна.

У Ирины Михайловны под глазами черно.

   — Простите меня, огорчаю вас, — осенил крестным знамением. — Ссор не затевайте, любите Наталью Кирилловну меня ради... Фёдор-то где?

Фёдора уже подводили. С одной стороны царевича поддерживал постельник Иван Максимович Языков, с другой — комнатный стольник Алексей Тимофеевич Лихачёв.

Царевич как тростиночка. Кожа на лице прозрачная, синие жилочки на висках.

   — Батюшка, не оставляй нас!

   — На всё воля Божия! — Алексей Михайлович погладил сына по лицу, благословил.

Фёдор наклонился, целовал отца в щёки, в бороду.

   — Тебе — четырнадцать, — сказал Алексей Михайлович. — Мне шестнадцать было. Господи, Господи!

Закрыл глаза.

Языков с Лихачёвым подняли царевича под локти, унесли.

День прожили, слава Богу. Патриарх отслужил молебен. Алексей Михайлович покушал, поспал.

Пришла ночь.

По царскому Терему слонялись тенями Милославские, Стрешневы. Мелькали там и сям Богдан Матвеевич Хитрово и его сестрица Анна Петровна.

Артамон Сергеевич с докторами был при государе. А сердце ныло, душу обдавало ледяным ужасом. К Одоевским надо бы кинуться: объявить Наталью Кирилловну регентшей. Алексей Михайлович в полной памяти, не торопится с последней волей.

Во втором часу ночи[50] умирающий пробудился от краткого сна.

   — Святейший!

Привели из соседней комнаты патриарха Иоакима.

   — Впиши в духовную имя великого государя всея России. Сё — сын мой, Фёдор Алексеевич Романов. — Долго молчал. — Пишете?

   — Записали, великий государь.

Показали духовную.

И снова тишина, треск свечей.

   — За князем Долгоруким пошлите, за Юрьем Алексеевичем. Ему вверяю попечение о царстве, сына ему вверяю. Князя Никиту Ивановича тоже зовите тотчас... Святейший! Святейший!

   — Здесь я, государь.

   — Ради спасения души моей велю из тюрем отпустить всех сидельцев. Сами пусть отвечают перед Богом за свои провинности. Всех ссыльных возвратить в дома их, — говорил твёрдо, внятно. — Казённые дороги — прощаю. Отче, Отче, исповедуй. В последний раз вкушу крови и плоти Господа Иисуса Христа, Спасителя нашего. Сладок мир, да впереди вечность.

Глава двенадцатая

1

Покой светлой зимней ночи, хранимый ангелами и сторожами, обрушили три скорбных удара большого колокола Успенского собора. Небеса услышали и рекли медное слово — грянул колокол Ивана Великого. Воздух затрепетал, устремился к земле, но, низвергаясь, не мог упасть, а всё летел, летел. И звук был как боль. Взрыднул, кратко, страшно, колокол Казанской церкви, охнула медь Василия Блаженного... И вот уже все сорок сороков стольной Москвы скорбели о почившем Тишайшем царе.

   — Ваше величество! Великий государь! — Фёдор Алексеевич открыл глаза — Хитрово. И не дядька Иван, а Богдан Матвеевич. Зачем он здесь? Отвернулся, торопясь доглядеть сон. Снился золотой луг, на лугу сплошь — золотые пчёлы, у каждой капля мёда под брюшком. — Ваше величество! Великий государь!

Фёдор Алексеевич проснулся, сел.

   — Смилуйся, одеваться изволь. Великий государь царь Алексей Михайлович, Царствие ему Небесное, ко Господу отошёл. Отныне — ты наше самодержец.

Богдан Матвеевич пал на колени, принялся отбивать поклоны.

Фёдор закрыл глаза. Свербящая нуда крутила ноги. К постели подошли Языков с Лихачёвым. Принесли большой наряд. Наряд этот под стать веригам.

Всё было его, а вот бармы — отцовские. Царство седлало нового коня, а конь-то, ещё не впряжённый в воз, обезножил.

Сон ушёл, но ни разум, ни сердце — не пробудились. Не чувствовал Фёдор горя, не чувствовал ужаса своего, хотя знал — отец на заклание его оставил.

Беззвучно постанывая от немочи, терпел нелепое ночное одевание. Батюшка говорил: терпение — дар царей.

   — Я сказал, чтоб древнейший трон принесли. — Богдан Матвеевич как вьюнок вился. То оправлял бармы, то застёгивал пуговицу, лез рукой в сапожки, проверяя, свободно ли.

Фёдор благодарил глазами, но молчал.

Его посадили на стул, понесли в Грановитую палату. Здесь уже стоял белый, резанный из слоновой кости трон царя Иоанна Грозного, но говорили, сам Иоанн III на нём сиживал. Из Византии привезён — приданое царевны Софьи Палеолог.

Возле трона стоял белый костяной посох. В палате, кроме Богдана да Ивана Хитрово, были князья Долгорукие, отец и сын, и князья Одоевские, отец и сын, да ещё патриарх Иоаким с тремя монахами.

Иоаким благословил царственного отрока. Языков и Лихачёв помогли пересесть со стула на трон.

— Посох, великий государь, возьми! — подсказал князь Юрий Алексеевич и кликнул страже: — Двери открывайте!

Патриарх Иоаким, держа крест, стал рядом с троном. Чредой под присягу пошли ближние бояре, бояре, окольничие, думные дворяне, думные дьяки, а далее придворные чины: стольники, жильцы, офицеры-иноземцы из полков.

В Успенском соборе присягу москвичей принимали Никита Иванович и Яков Никитич Одоевские.