Столп огненный

Можно, конечно, увести какую-нибудь малую лодку, вырвать колышек, к которому та привязана, но без весел это не имеет смысла – только и останется, что отдаться на волю течения. Их поймают, как пить дать поймают. Нет, лучше вплавь добраться до крупного судна, избавиться от часового и поднять якорь. Но успеют ли они все провернуть? А чем богаче владелец похищенного судна, тем жарче будет погоня.

– Может, стоит перейти мост и удрать из города по дороге? – спросил Барни вслух.

Тут он увидел плот.

Ничего особенного, просто дюжина или около того бревен, связанных вместе, с низким навесом, под которым мог поместиться лежа один человек. Владелец плота пустил свое плавучее средство по течению, правя длинным шестом. У его ног громоздилась груда снаряжения – в сумерках было не разглядеть, но, скорее всего, это были веревки и крючья для рыбной ловли.

– Вот наша лодка, – сказал Барни. – Действуем тихо.

На коленях он дополз до воды и соскользнул в реку. Друзья последовали за ним.

Дно резко уходило вниз. Очень скоро они уже стояли в воде по шею, а затем плот оказался совсем рядом. Все трое ухватились за крайнее бревно, подтянулись и взобрались на суденышко. Старик, хозяин плота, что-то гневно завопил. Карлос набросился на него, повалил, заткнул рот ладонью, чтобы старик не мог позвать на помощь. Барни исхитрился поймать шест, прежде чем тот упал за борт, и несколькими движениями вывел плот обратно на быстрину. Эбрима отрезал подол стариковской рубашки и затолкал этот кусок старику в рот, затем взял веревку из кучи снаряжения и связал хозяину плота руки и ноги. А у них неплохо получается действовать втроем, подумалось Барни; сказывается опыт, который они приобрели, когда тягали тяжеленные пушки и стреляли из них.

Юноша осмотрелся. Насколько он мог судить, никто не заметил похищения плота. Что дальше?

– Нам нужно… – было начал он.

– Замолчи! – перебил Эбрима.

– Что?

– Следи за языком. Ничего не объясняй. Вдруг он понимает по-испански?

Барни оценил своевременность предупреждения. Рано или поздно этот старик рыбак расскажет кому-нибудь о том, что произошло; следовало бы его убить, наверное, вот только никто из них троих этого не сделает. А когда старика отыщут, ему примутся задавать вопросы о похитителях. Потому чем меньше он узнает, тем лучше. Эбрима был на два десятка лет старше своих спутников, и далеко не впервые его житейская мудрость, которая приходит с годами, остужала их юношеский пыл.

– Как мы с ним поступим? – спросил Барни.

– Пусть лежит, пока мы не отплыли достаточно далеко. Потом выкинем на берег, связанного. С ним все будет в порядке, но до утра его вряд ли найдут. А к тому времени мы будем кто знает где.

Разумно, сказал себе Барни.

Но что будет потом? Придется плыть по ночам, а в светлое время суток прятаться. С каждой милей, отделявшей их от Кортрейка, желание властей непременно изловить беглецов будет ослабевать. А дальше? Насколько Барни помнил, эта река впадала в Шельду, а на Шельде стоял Антверпен.

В Антверпене проживал родич Барни Ян Фольман, двоюродный брат покойного отца. Кстати, Карлос тоже приходится родней Яну Фольману. Вообще этот торговый путь между Кумом, Антверпеном, Кале и Севильей в свое время открыли четверо родичей – отец Барни, Эдмунд Уиллард, брат Эдмунда, дядюшка Дик из Кале, отец Карлоса и Ян Фольман.

Если им удастся добраться до Антверпена, они, пожалуй, будут спасены.

Пала тьма. Барни сразу осознал всю глупость намерения плыть по ночам: править плотом в кромешной темноте оказалось чрезвычайно сложно. Никакого фонаря в имуществе рыбака не нашлось, да и разводить огонь не следовало – вдруг кто-то с берега заметит. Небо застилали тучи, лишь изредка в прорехах между ними мерцали звезды, и тогда русло реки становилось едва различимым, но чаще Барни правил вслепую, и плот то и дело утыкался в берег, от которого снова и снова приходилось отталкиваться шестом.

Барни страдал – и долго не мог понять почему, но потом вспомнил, что убил человека. Странно, что этакое жуткое событие могло выпасть из памяти, а затем внезапно вернуться. Настроение было мрачнее ночи, на сердце лежала незримая тяжесть. Юноша припоминал, как упал Гомес – словно бы жизнь оставила его прежде, чем тело рухнуло на пол таверны.

Да, Барни доводилось убивать и раньше. Он стрелял из пушки по наступавшему неприятелю и видел, как вражеские солдаты валятся десятками, убитые или смертельно раненные; но эти смерти не пробуждали в нем никаких чувств, возможно, потому, что издалека было не разглядеть лиц погибших. А вот убийство Гомеса было сугубо личным опытом. Барни до сих пор ощущал поворот запястья, когда кинжал в его руке коснулся и пронзил кожу капитана. Перед мысленным взором стояла алая кровь, вытекавшая из раны, кровь живого, бьющегося сердца. Гомес был отвратительным типом, его смерть стала благом для всего человечества, но примириться с нею оказалось непросто.