Столыпин

X

Через охваченную уличными боями Москву было уже не проехать, если бы он даже и захотел. Да губернатор сам себе и не принадлежал. То малое число инвалидных команд, которые оставались в губернии, и низовые, выпрошенные «за спасибо» казаки не справлялись с «беспорядками». Тем более приходилось помогать и соседней, Самарской губернии. Для связи с заброшенной на литовскую окраину семьей оставались только письма…

Почта с грехом пополам пока работала. Она нужна была и властям, и самим революционерам – чтоб общероссийский пожар раздувать единым дыхом.

«Драгоценная, целую тебя перед сном. Теперь час ночи – работаю с 8 утра.

В приемной временная канцелярия письма разбирает… Околоточные дежурят и ночью. И вся работа бесплодна. Пугачевщина растет – все уничтожают, а теперь еще и убивают. Во главе лица – в мундирах и с орденами. Войск совсем мало, и я их так мучаю, что они скоро совсем слягут. Всю ночь говорил по аппарату телеграфному с разными станциями и рассылал пулеметы. Сегодня послал в Ртищево 2 пушки. Слава богу, охраняем еще железнодор. путь. Приезжает от государя ген. – ад. Сахаров. Но чем он нам поможет, когда нужны войска – до их прихода, если придут, все будет уничтожено. Вчера в селе Малиновка осквернили божий храм, в котором зарезали корову и испражнялись на образе Николая Чудотворца. Другие деревни возмутились и вырезали 40 человек. Малочисленные казаки зарубают крестьян, но это не отрезвляет. Я, к сожалению, не могу выходить из города, так как все нити в моих руках. Город совсем спокоен, вид обычный, ежедневно гуляю. Не бойся, меня охраняют, хотя я еще никогда не был так безопасен. Революционеры знают, что если хотя бы один волос падет с моей головы, народ их всех перережет.

Лишь бы пережить это время и уйти в отставку, довольно я послужил, больше требовать с обычного человека нельзя, а сознаешь, что бы ни сделал, свора, завладевшая общественным мнением, оплюет. Уже подлая здешняя печать меня, спасшего город (говорю это сознательно), обвиняет в организации «черной сотни»…»

Хотелось бросить все к черту и уехать в свое милое Колноберже, где он находил, кажется, взаимопонимание с крестьянами. А здесь?..

Как можно управлять губернией, если село идет на село, уезд на уезд, не говоря о том, что все вместе – на помещиков, рыботорговцев и хлебных баронов? Побоище в Малиновке, о котором он оговорился в письме, вылилось в настоящую резню; никто не мог определить, кто с кем воюет. Нет, так дальше нельзя… Домой, домой! Он помещик, а не полицейский.

«Олинька моя, мне кажется, ужасы нашей революции превзойдут ужасы Французской. Вчера в Петровском уезде казаки (50 чел.) разогнали тысячную толпу. 20 убитых, много раненых… А в Малиновке крестьяне по приговору перед церковью забили насмерть 42 человека за осквернение святыни. Глава шайки был в мундире, отнятом у полковника, местного помещика. Его даже казнили, а трех интеллигентов…»

Ему не хотелось продолжать, перечень был бесконечен. Каково читать все это в глухом литовском поместье, под охраной нескольких десятков нанятых волонтеров?