Стоп. Снято! Фотограф СССР. Том 2

Он сам жмёт мне руку сурово хмурясь. Светлана Юрьевна обнимает и называет «сыночком». Натаха никого не стеснясь целует, прижимаясь пышной грудью. Возмущение «проштрафившегося» Димона в расчёт не принимаются.

Все хотят узнать, что же происходило на берегу, но я держусь, как кремень. Пускай новобрачные сами меж собой разбираются. А я далеко стоял и ничего не слышал.

От выноса торта, кстати, решено отказаться. Анатолий и Татьяна удаляются раньше времени, им есть что обсудить.

Домой в Берёзов нас отвозят на всё том же «Газоне». Героический мопед покоится в кузове. Мы выгружаем его возле Женькиного дома. Я вылезаю там же, хочу немного пройтись пешком чтобы хмель выветрился.

Высоко в кроне тополя заливается соловей. Воздух тёплый как парное молоко. Я шагаю по тёмным берёзовским улицам впервые с ощущением того, что вернулся домой. Мой дом не в столице две тысячи двадцатых, а здесь на узких улочках, никогда не знавших асфальта, где по утрам гоняют стадо, а по ночам бродят гармонисты, не давая уснуть романтичным сердцам.

От поворота светятся наши окна. Мать ещё не легла. Надеюсь, что удастся проскочить мимо неё в своё логово. Лень объяснять, где я был, и почему пахну, словно искупался в цистерне самогона. Это она ещё фингала не видела…

Перед самой калиткой дорогу мне заступает тёмная фигура.

— Кто здесь? — задаю дурацкий вопрос.

Фигура резко двигает рукой. Отстранённо, словно в кино вижу, как лезвие ножа входит мне в грудь.

Глава 22

Последнее, что я помню, мой бокстер отрывается от дороги и летит в кювет. Крыши у автомобиля нет, меня просто расплющит в лепёшку. Выжить при такой аварии невозможно. Почему я тогда это помню? Значит, я жив?

Из темноты всплывают лица…

Девушка с вечеринки. Чёрные волосы и пухлые губы. Получается, она тоже выжила, как и я. Как? И почему на её лице не видно ни одной царапины?

Бабуля, мама отца. Откуда она здесь взялась? Неужели примчалась ко мне из своего Берёзова? Оттуда же до областного центра не меньше пяти часов ехать, а потом ещё до столицы… Оповестили её, наверное, как моего ближайшего родственника, она и приехала. Сколько же я здесь лежу, если она успела добраться?

Пытаюсь спросить, но темнота снова утягивает меня к себе.

В следующий раз лицо незнакомое. Симпатичная блондинка с задорными кудряшками и вздёрнутым носиком. Откуда-то помню, что её зовут Марина, а фамилия у неё смешная — Подосинкина. Кажется, что она моя начальница. Это тоже смешно. Я давно уже фрилансер, и сам выбираю, на кого работать.

Лица меняются передо мной.

Это круглолицый и конопатый подросток в рыжей рубахе с вырвиглазным узором… и дед-пенсионер с прокуренными усами… мужчина с усталым лицом руководящего работника… парень с простецкой рязанской физиономией… очень красивая женщина, похожая на молодую Джину Лоллобриджиду… снова девушка из клуба.

— Как ты выжила? — спрашиваю её, — мы должны были разбиться вместе…

— Тётя Маша — кричит она, выбегая в коридор. — Он очнулся.

— Бабуля, — говорю, когда пожилая женщина заглядывает ко мне, — зачем ты приехала? Я бы сам со всем разобрался…

— Какая я тебе «бабуля», дуралей! — плачет она. — Ты что, с Лидкой внучат настругать успел, пока я в коридоре сидела? Сам под капельницей, а мысли хрен знает о чём! Ты жив, сынок!

* * *

После того как я прихожу в себя, молодая, но очень суровая медсестра выгоняет всех из палаты. Странно, конечно. Когда я лежал пластом, ко мне пускали кого не попадя. А сейчас, когда я могу разговаривать и адекватно воспринимать реальность, наоборот, заперли в одиночестве. Извращённая, какая-то логика.

Скучно становится до одури. Первым делом я пробую встать, но любая попытка двинуться вызывает головокружение. Даже головой вертеть тяжело. В палате, рассчитанной на четырёх человек, я лежу один. Для районной больницы, тем более такой небольшой, как берёзовская это удивительная роскошь.

Этим моё привилегированное положение ограничивается. Интерьер спартанский. Кафельная, кирпичного цвета плитка на полу, которой в советское время устилали всё тоскливо-хозяйственные помещения, от столовых до моргов. Такое впечатление, что её производил один завод, чтобы потом развозить на всю страну. Она холодная даже на вид.

Стены выкрашены бледно-зелёным. Белые металлические кровати на колёсиках. Хрустящее от крахмала постельное бельё с весёлым узорчиком из букв «Минздрав СССР». И тишина, только голуби за окном курлыкают и скребут когтями по жестяному подоконнику.

Кажется, именно эта безмятежная тишина и убеждает меня более всего, что я по-прежнему в 1978-м году. В моём времени рядом с кроватью теснился бы уже консилиум «прикормленных» специалистов, смартфон на тумбочке взрывался сигналами о входящих сообщениях, а симпатичные медсестрички крутили попками, сервируя «органический» завтрак, чтобы состоятельный пациент мог подкрепиться.

А здесь капельница с одиноким безымянным флаконом и полный покой. Покой, это лучшее, что можно прописать больному. В этом случае он или спокойно сам выздоровеет, или также тихо помрёт, не причиняя неудобств окружающим.