Stories, или Истории, которые мы можем рассказать

Рэй всегда думал, что дом — это что-то вроде мечты об Англии, которую лелеял его отец, когда ему выпадал в Гонконге трудный день. Один из дней, когда вы открываете шкаф и обнаруживаете, что от влажности на вашей свежей рубашке завелась плесень, из-за вечно суетящихся людских толп. Каулун напоминал одну большую визжащую психушку, или какой-нибудь старик в жилетке и шлепанцах пережевывал что-то шамкающим ртом и чесал ширинку.

Рэй и его братья любили Гонконг. Любили каждую минуту жизни в Гонконге и рыдали, когда корабль увозил их в Англию. Жизнь в Гонконге была для троих голубоглазых мальчишек одним нескончаемым приключением среди таинственных островков, неизведанных холмов и кишащих народом улочек. А их мама, которая прежде не видела ничего, кроме Лондона и его окрестностей, обожала рынки Гонконга, храмы, экзотический шик узеньких улиц, огни квартала Сентрал, самолеты, лавирующие между небоскребами на пути в аэропорт Кай Так, паромы «Стар-Ферри» и искреннее дружелюбие жителей Кантона.

Но только не отец. Он ненавидел преступность, смрад и давку людских масс в Гонконге. Все эти иностранные лица, на которых при виде бледного англичанина в форме полицейского читалось негодование. Отец Рэя мечтал об Англии, мечтал о доме. О белокожих лицах и зеленых садах, чистых машинах и опрятных детях, о не жаркой и не холодной погоде. Об умеренно прохладном доме. И вот куда он их привез.

Их дом теперь был здесь. Всю ночь поезда развозили молоко, газеты и пьяных пассажиров в бесконечный пригород Лондона. Вы всегда могли вернуться. Вне зависимости от того, насколько было поздно и насколько навеселе вы были, вы всегда могли попасть домой — даже на этом поезде, который останавливался у каждой мало-мальской деревушки на полосе.

Когда-то это место называли «Метроленд» — термин торговца, торговый бренд первой половины столетия, когда земля к северо-западу от Лондона, в графствах Мидлсекс, Хардфордшир и Букингемшир впервые была распродана народу — провинциальная мечта. Отец Рэя купил кусок мечты. А его семье пришлось там жить.

Поезд остановился на покрытой мраком станции, вокруг которой простирались поросшие кустарником поля, запустелый автопарк и целое семейство квадратных домиков. Рэй был единственным, кто сошел с поезда.

Он миновал несколько зданий, облицованных штукатуркой с каменной крошкой, в которых все уже давно видели десятый сон, и задержался перед воротами дома, как две капли воды похожего на остальные. Свет не горел в окнах. Хорошо. Хоть отца не придется видеть.

Но не успел он и войти, как услышал мужской голос в гостиной. Телевизор? Нет, уже было давно за полночь, телеэфир обычно прерывали гораздо раньше.

«Решимость народа Британии непреоборима, — гремел голос. — Ни внезапным и жестоким потрясениям, ни долгим и утомительным периодам невзгод не сломить наш дух, не изменить выбранный нами курс».

Это была запись. Одна из пластинок отца. Уинстон Черчилль. Его любимый артист.

Рэй осторожно прокрался по коридору. Дверь в гостиную была приоткрыта. Он заглянул в щелку и увидел знакомую сцену. Отец в коматозном состоянии в своем любимом кресле, напротив телевизора, пустой стакан у его ног, обутых в домашние тапочки. Запах табака и домашнего пива. Пластинка с голосом Лейбористской партии на стареньком монопроигрывателе фирмы «Дансетт».

«Ни одно государство не предприняло настолько всемерных усилий, чтобы избежать этой войны, — говорил Черчилль. — Но осмелюсь сказать, что мы должны желать и быть готовыми вести ее, в то время как те, кто ее спровоцировал, с пеной у рта рассуждают о мире. Так было и в старые времена. Меня часто спрашивают — как нам выйти победителями из этой войны?»

Отец всегда слушал этот бред. Даже когда они жили в Гонконге, когда с ними был Джон и все еще было хорошо. Тогда Рэю приходилось играть очень тихо по выходным, потому что отец слушал речи Черчилля, и его глаза блестели от избытка чувств. А после смерти Джона все только усугубилось. Теперь старик запивал эти речи пивом. Рэй направился дальше по коридору, задумавшись, как сделать так, чтобы его семья вновь стала счастлива. Богоподобный голос гремел на весь дом.

«Я помню, как меня спрашивали об этом, очень часто, и я был не в состоянии дать точный и решительный ответ».

Рэй поднялся по узенькой лестнице, которая скрипела под ногами, и прокрался мимо родительской спальни, слушая дыхание матери. Она бормотала что-то во сне, несмотря на таблетки, которые прописал ей доктор. Затем он миновал старую комнату Джона, в которую никто не заходил со дня смерти брата, и наконец добрался до комнаты в конце коридора, которую делил с Робби.

Рэй осторожно вошел, тихо прикрыл за собой дверь и с внезапным приступом ужаса посмотрел на неподвижное тельце под одеялом. Он опустился на колени у кровати братика, поднес ладонь к его рту и улыбнулся, ощутив на своей коже порывы теплого дыхания. Робби внезапно резко сел, чуть не задохнувшись от испуга.

— Тихо, дурачок, — прошипел Рэй. — Это всего лишь я.

Робби протер глаза.

— Я думал, это привидение. Дурачок.