Сторож брату моему

Я сделал несколько шагов, вытянув руки, чтобы не налететь на что-нибудь; ступал я осторожно, стараясь не нарушить тишины. Все же пол скрипнул под ногами, и я замер, но ничего не случилось. Я постоял немного, чтобы глаза привыкли к освещению – вернее, к его отсутствию, – и понял, что нахожусь в прихожей, достаточно просторной, почти лишенной мебели, только на стене висела вешалка, очень похожая на те, что были на Земле в мое время, и в углу стояла не то табуретка, не то скамеечка – я не разобрал и не стал уточнять. Прихожая была слегка вытянута, и кроме той двери, в которую я вошел, там было еще две – одна справа, другая передо мной, с торца. Я провел ладонью по стене, пытаясь нашарить выключатель, и не обнаружил его; мне не сразу пришло в голову, что в доме может просто не быть электричества, потому что все тут было таким земным, что, казалось, я сейчас войду в комнату – и увижу непременно стол, и диван, и телевизор в углу, и полку с книгами, и полдюжины стульев, и коврик на стене или шкуру, и акварель Суныня или еще чью-нибудь, и в углу будет торшер, а с потолка будет свисать светильник с пластиковыми колпаками на две или три лампочки. Одним словом, мне казалось, что я сейчас отворю дверь – ту, что с торца, потому что если я пойду вправо, то попаду на кухню, в ванну и так далее, – отворю дверь в комнату, и кто-то повернет голову, отрываясь на миг от телевизора, и скажет знакомым голосом: «Где ты пропадал так долго? Садись. Есть хочешь?».

Трудно объяснимое ощущение это было таким сильным, что мне вдруг стало смешно от того, что я крадусь тут на цыпочках, словно вернувшись домой после криминального недельного отсутствия. И я кашлянул, чтобы предупредить того, кто должен был находиться в комнате, чтобы не испугать его своим внезапным появлением. Потом я подошел к двери и отворил ее.

Я отворил и вошел, и мне стало не по себе. Потому что те, что я только что представил себе в прихожей, пока глаза привыкали к темноте, на самом деле могло существовать только в моем воображении, и я это отлично знал, и был внутренне готов к тому, что на самом деле увижу нечто совершенно другое. И тем больше было мое изумление, даже не изумление, может быть, но чувство, весьма похожее на страх, когда я пригляделся и увидел, что воображение мое на этот раз словно бы смотрело сквозь стену и видело то, что находилось в этом помещении.

Потому что здесь и на самом деле был стол. И стулья. И что-то висело на стене. Телевизора, правда, не было, и никто не сидел перед ним. Но был диван. И кто-то лежал на диване и спал, и если прислушаться, можно было уловить едва заметное легкое, размеренное дыхание. Перед диваном лежал коврик, и то, что стояло на нем, до смешного напоминало наши земные домашние туфли без задников, а размер их был таков, что можно было без колебаний сказать, что на диване спит женщина – впрочем, и дыхание говорило о том же.

Я постоял, глядя на нее, укрытую одноцветным одеяльцем – в полумраке я не мог разобрать, какого оно было цвета. Я смотрел на нее не настойчиво, чтобы она не ощутила во сне моего взгляда я не проснулась (я не хотел будить ее, хватало уже и того, что я вломился без спроса). Под влиянием какого-то трудно объяснимого, а может быть, и вообще необъяснимого порыва я вместо того, чтобы, удовлетворившись результатами разведки, тихо выйти, вернуться к Шувалову и вместе с ним пораскинуть мозгами над тем, что же делать дальше, – вместо этого я подошел к окну, – ступая смело, хотя и не очень шумно, раздвинул плотные занавеси, – утро хлынуло в комнату, – и, повернувшись к той, что спала на диване, сказал весело и ласково:

– Ну, сонюшка, пора вставать!

Я сказал это; я забыл, начисто забыл, что нахожусь на незнакомой планете незнакомой звездной системы, за много световых лет от Земли, где эти слова в подобной обстановке, может быть, и оказались бы уместными. Я забыл, что немногие вещи способны так встревожить человека, как неожиданно раздавшиеся рядом звуки чужого языка – даже при условии, что моя речь будет воспринята ею именно как язык, а не как, скажем, собачий лай; я забыл и сказал это.

Женщина лежала лицом к стене; сейчас она потерлась щекой о подушку, о теплую, мягкую, уютную подушку (представилось мне), и сонным голосом пробормотала:

– Сейчас, сейчас… еще пять минут…

– Ну… – начал было я и вдруг подавился собственными словами.

Она сказала. Сейчас. И я услышал и понял это. А она, значит, за миг до того услышала и поняла меня!

Я не спал и не был пьян – в нынешней эпохе я успел забыть, как это бывает. И я был здоров, не бредил и не галлюцинировал.

Может быть, я попал в ловушку? Может быть, все эти дома – капканы для легковерных пришельцев из космоса, – устройства, которые в темной прихожей анализируют наши мысли и воспоминания, а в комнате показывают нам то, что мы хотели бы видеть и слышать, и тем самым усыпляют нашу бдительность, чтобы потом разделаться с нами, как это в мое время описывалось у Брэдбери и других?

Что еще можно было тут подумать?