Сторож брату своему

Стычка с врагами – удел смельчаков с богатырской душою,
Лишь малодушные в страхе бегут, не владея собой.
Честно свой хлеб добываю всегда, и, пока не добуду,
Голод готов я сносить и невзгоды, мириться с нуждой.
Всадники знают, как верный мой меч неприятеля косит,
В страхе враги, когда меч мой сверкает над их головой.
Не обгонял я ни разу собратьев, охваченных страхом,
И отступаю один из последних пред вражьей стеной.
Видел я гибель, со мною она с глазу на глаз осталась.
Солнце всходило, и мирный рассвет обернулся войной.
Молвил я смерти: «Глоток мой последний, увы, неизбежен,
Рано ли, поздно – к тебе мы приходим, как на водопой.
Зря ты грозишься, я знаю и сам, что тебя не избегнуть,
Нынче ли, нет – все равно уготован мне вечный покой».
Сам становлюсь я пособником смерти, когда чужеземцы
Древнюю землю мою осаждают несметной ордой…[21]

– Рукоблудие, – холодно прервал его Рами.

– Что?!..

– Рукоблудие. Про нужду и голод сказано со знанием дела, а войну ты упоминаешь зря. Ты хоть раз был в бою?

– Да я…

– В настоящем бою, Антара. Ты убил – сам – хоть раз в жизни?

Парень надул толстые розовые губы зинджа.

– Какие чужеземцы? Какие орды? Ты хоть знаешь, о чем пишешь?

– О карматах!

– Ты их видел?

Антара надулся еще сильнее. Но вдруг нашелся:

– Да я в битве у Аджи стрелы подносил!

– Ах, битва у Аджи-и-ии… – издевательски протянул сумеречник. – И сколько оборванцев насчитывало ваше славное войско? Десятка три могучих всадников верхом на облезлых верблюдах, да?

Антара взмахнул рукой так, что чуть не опрокинул котелок:

– Какая разница, сколько?!

И вскочил:

– Я хочу быть воином! Я уйду в фарисы!

– И что? Думаешь, Убай отдаст за тебя дочку?

– Я… да я…

– Наворуешь скотины?

– А почему бы нет!

– Твою Аблу сватают за купца из Дживы. Три тощих угнанных тобой верблюда не решат дела, – отрезал Рами. – Лучше займись рукоблудием.

– Да с чего ты взял?..

– Рукоблудие твое написано у тебя на лице, Антара, – наставительно сообщил сумеречник. – Равно как и то, что ты безобиден, как цыпленок. Какой из тебя фарис, юноша, не смеши меня…

Юноша закусил широкую розовую губу и отвернулся. Черный высокий лоб – ашшаритской, равно как и нос, лепки – наморщился.

– Ну ладно, – примирительно проворчал Рами. – Прости. Я хотел сказать, что не понимаю: чего тебе надо?

– Тебе не понять, – важно откликнулся юнец, величественно запахиваясь в рваный плащ.

Рами вылез из-под теплой абы и сел, зябко кутаясь.

– Нет, правда? Твой отец в тебе души не чает. Разве нет?..

– Сыну чернокожей шейхом не бывать, – пробормотал Антара, щурясь на яркие угли.

Рами фыркнул, зачерпнул горстью из мешочка и бросил в котелок высушенные комочки верблюжьего молока. Курут стали расходиться в кипятке остро пахнущим желтоватым месивом. По поверхности поплыли жирные масляные круги.

Антара, принюхиваясь, против воли сглотнул слюну.

– А оно тебе надо, шейхом быть? – безжалостно продолжил Рами. – Посмотри на своего отца – он не знает, куда сбыть бремя власти. Знал бы на кого – скинул бы…

– Ну… – все еще хмурясь, протянул Антара. – Тебе легко говорить, ты вообще хали – у тебя ни рода ни племени…

– Ааа… – беззлобно отмахнулся сумеречник. – Как скажешь. Кстати, вот про Аблу у тебя последние стихи ничего вышли.

– Это которые? – тут же приободрился Антара.

– Которые про голубку.

– У меня все про голубку, – мрачно уперся парень.

Сумеречник пожал плечами и прочитал:

Погляди на меня, каждый вздох мой, как пламя.
Приближаться не надо – сгоришь ненароком.
Улетай же! Быть может, ты встретишь в Хиджазе
Караван кочевой на просторе широком.
Он увозит красавицу, льющую слезы,
Погруженную в думы о доме далеком.
Заклинаю тебя, если встретишь ты Аблу,
Погрусти, помяни обо мне, одиноком:
«Он рыдал на лугу. Только слезы иссякли,
И глаза исходили кровавым потоком».[22]

Закончив декламировать, Рами выжидательно покосился на собеседника.