Сторож брату своему

Болевшая голова не располагала его к длинным церемониям. Даже к вежливости не располагала. А уж коты-зассанцы и подавно не располагали его к вежливости.

Купчина завздыхал и завытирался роскошным платком с золотой каемкой – тоже столичная мода, видать.

– Я слушаю, слушаю тебя, о ибн Барзах.

Поганец решил сыграть по-крупному и плюхнулся на колени. На ковер, правда, а не на землю. К тому же кругом все изрядно захмелели и могли не заметить странноватого разговора хозяина с морщащимся, дергающим глазом гостем.

– Лишь на тебя все наша надежда, о Абу Хамзан!

– Наша?..

– Наша, – прищурил масленые глазки купчина. – Ибо гость наш – наша забота. Всей Медины Тысячи Светов, Медины украшенной, забота.

– Намек понял, – отрезал Абу аль-Хайр. – Рассказывай, о ибн Барзах, что стряслось.

И Новуфель выложил. Все. Подчистую.

И как бесстыжая сумеречная девка проехала верхом без верхней одежды по городу, «а сиськи под рубашкой торчали как рога орикса и газели, и чудом не начались беспорядки», а сиятельный принц как раз сидел и сокрушался у порога разоренной Масджид Набави и, на свою беду, девку увидел. И как сиятельный принц воспылал к золотоволосой сумеречнице страстью, и та страсть растворила ему связки и суставы, и расслабила мышцы, и опустошила сердце, и Ибрахим аль-Махди сказал: «Делайте что хотите, но я должен получить эту девушку!» А что, кто бы от такой отказался: белокожая, как снятые сливки, волосы чистое золото, пышногрудая, крутобедрая…

– Ближе к делу, – строго сказал Абу аль-Хайр.

И Новуфель застонал, что негодных кафиров и так уламывали, и сяк улещивали, но по-доброму сумеречники, известное дело, не понимают и милостей не ценят, а ведь их, собак, со столбов поснимали, бандюганов и налетчиков и врагов веры…

– Скольких ты отправил за девушкой, о купец? – быстро спросил начальник тайной стражи.

У Новуфеля, занимавшегося в числе прочего откупом и сбором налогов, содержалась чуть ли не целая армия айяров. И этих айяров дурак наверняка отправил в дом, где содержались выжившие в бою сумеречники. Где тот дом, содержалось в строжайшем секрете, но Новуфель об этом явно прознал. Абу аль-Хайр даже не решался предположить, за сколько Хусайн мог продать купчине эту тайну.

– Да пятнадцать лучших айяров. Ох, головорезы, как бы не помяли красавицу…

Абу аль-Хайр резко встал. В голове качнулась, как сырой желток, боль, но сейчас было не до нее.

– Ошибаетесь, почтеннейший. Ваши люди уже мертвы.

Толстобрюхие, зеббом думающие мерзавцы. Они угробили кучу народу.

И спугнули – нерегиля – халифа Аммара!!!..

* * *

Отерев морось чужой крови с лица, Амаргин втянул носом воздух и сказал:

– Время прощаться… Стрелок.

Спешились.

Безлюдный перекресток в вымершем предместье заливало солнце. Толстые глинобитные заборы скалились прорехами в глине, сквозь проплешины, как ребра, проступала тростниковая сетка. На жаре грязюка схватывалась коркой, но ноги все равно проваливались по щиколотку. Кони качали мордами и звенели кольцами уздечек.

Обнялись.

– Прощай.

– Прощай, Амина.

Лаонцы подходили, хлюпая сапогами, по очереди.

– Прощай, Стрелок.

– Прощай, Финна.

В свертке за ее спиной завозилось и запищало.

– Вам… пора.

Уже в седле, Амаргин дернул себя за косичку и хмуро спросил:

– Может, махнешь с нами хотя бы до границы?

– Нет, – покачал головой Тарег. – Скрываться лучше всего на открытом месте. Я поеду обратно в Медину. А пока они будут обшаривать окрестные оазисы, разживусь припасами и… ну там видно будет.

– Как знаешь, Стрелок.

– Прощай.

– Прощай.

Отъехав приличное расстояние – чтобы не закидать грязью из-под копыт – лаонцы приняли в галоп.

Через мгновение Тарег остался на перекрестке один. На пару с плотным хадбаном гнедой – как у всех хадбанов – масти. Лошадь шумно фыркнула и пихнулась мордой в плечо, требуя яблоко из-за пазухи.

Нерегиль протянул яблоко на раскрытой ладони и долго смотрел, как хадбан хрупает, пуская слюни по кольцам мундштука.

– Ты Фуфел какой-то, а не боевой конь, – решился Тарег, наконец, на имя. – Ты на иноходь сбиваешься, горе толстозадое. А я тебе не дама, на иноходце ездить. Ладно, Фуфел, поехали в город. Поищем кой-кого.

А Сестры, ежели у них есть к князю Полдореа дело, и сами его отыщут. «Сам догадайся», – сказала Узза. «Сам догадайся», – сказала Манат.

Ну что ж. Скоро, Тарег, ты узнаешь, жить тебе или умереть.

* * *

Помахивая стриженым хвостом, хадбан степенно пошел вверх по улице. Сумеречник на его спине устало покачивался в седле, откинув спину и свесив свободную руку. Рукоять меча поблескивала у него над плечом – клинок самийа на чужеземный манер закинул за спину. Впрочем, и меч-то был фиранги, чужой – прямой и длинный, как прут погонщика.

Сумеречник не оглянулся на пустой перекресток.

А между тем не такой уж он был и пустой.

За удаляющимся всадником внимательно наблюдали выстроившиеся в ряд три черные собаки с большими, красными, светящимися глазами.

* * *

Лайс метался вокруг достархана, то и дело вытирая о халат руки и бестолково приговаривая:

– Ну вот и хорошо… Вот и ладненько… жнаешь, Рами, как у нас говорят: человек родится не хуже собаки, да…