Сторож брату своему

Вышитая по последней столичной моде кожа подушек рябила в глазах. Начальника тайной стражи подташнивало, в глазах плыло, а желудок бунтовал: перепелка и ягнятина оказались островаты – ханаттийские рыжие пряности никогда не приходились ему по нутру, и уж тем более в теперешнем состоянии.

После мяса принесли умывальные тазы, платки и курильницы, и от запаха мыла с мускусом несчастная голова заныла еще сильнее. Запах благовоний закружил перед глазами лица гостей и пестроту женских платьев – невольницы и певицы сидели вольно, без покрывал, и отпивали из подаваемых хрустальных чаш.

Хорошо, что принц милостиво разрешил не чиниться – с облегченными вздохами все скинули тюрбаны и парчовые халаты и разулись. День обещал быть жарким.

В голове начальника тайной стражи гудело, позванивало и время от времени подергивало болью. Лекарь велел ему лежать – только ближе ко вчерашнему утру у Абу аль-Хайра спал жар. Лихорадка отпустила, но старый ибн Шуман предупреждал: последствия сильных ударов по голове обманчиво легки и скоротечны. Не соблюдая предписаний лекаря, легко вернешься обратно к началу болезни и одру немощи: снова подкрадутся головные боли, и жар, и вялость, и сухость во рту, и предательская слабость.

Но Абу аль-Хайр не мог отказать Новуфелю ибн Барзаху и принял приглашение купца посетить сад и загородное имение. Да что там имение – купцу под Мединой принадлежал целый оазис. И его, что удивительно, не разграбили и не осквернили. Ибн Сакиб приехал сюда в тряском кеджаве еще и по этой причине: его разбирало и мучило любопытство – как так? Хусайн отирался вокруг принимавшего столичную шишку купчины все три дня, пока сам Абу аль-Хайр валялся с головной болью и блевал в заботливо подставляемый женой тазик. Но начальник тайной стражи доверял внутреннему чутью больше, чем невольнику, и решил поглядеть сам. Мало ли что тут можно увидеть.

Арва закинула голову с тяжелыми косами, и грудь ее заволновалась в тесном лифе.

Зазудели флейты, забили барабанчики, из-за деревьев выскользнули молоденькие девушки в прозрачных шальварах и таких же, как на Арве, узких нагрудных повязках. Тряся золотой бахромой и монетками на широких поясах, они переступали от ковра к ковру, покачивая бедрами и поводя раскрашенными хенной руками.

Возлежавший подобно черному слону принц пошевелился и поднял здоровенную ручищу – кого-то подманивал. Кожа Ибрахима аль-Махди, прозванного столичными жителями Драконом за черноту и огромность, отливала в синеву. Говорили, его мать была из абассинских зинджей, а абассинцы чернее ночи и дна глубокого колодца, это всем известно. Халиф Фахр ад-Даула сошелся с банщицей и долго навещал хаммам чаще, чем покои жены.

В голове опять дернуло болью, и зрение опасно смерклось. Абу аль-Хайр сделал глубокий вдох. И выдох. И вдох. И выдох.

Развиднелось.

Оказалось, принц подманивал… Хусайна. Вот это да! Хорош начальник тайной стражи, за собственными слугами уследить не может. Шамахинец подполз к подушкам, на которых громоздилась туша Ибрахима аль-Махди, и уткнулся в расшитую кожу ковра бритой, блестящей от пота головой. И что-то угодливо забормотал в вислые усы.

Обоих закрыла от Абу аль-Хайра трясущая грудями и животом девка. Кто-то из гостей – пожилой, седобородый – игриво засунул ей за пояс шальвар монету. И потянул к себе на подушки за кушак. Девчонка засмеялась, заиграла стянутыми плотной тканью грудями, закачала бедрами, шутливо отбиваясь.

Хусайн все еще бормотал, униженно полируя лбом ковер перед аль-Махди.

Абу аль-Хайр вдруг понял: а принц-то – зол. Ох, как зол принц. Маленькие, заплывшие жиром носорожьи глазки свирепо блестят, розовые губищи оттопырены в гримасе свирепого недовольства.

И тут его кольнуло: Новуфель, гляди-ка, тоже там отирается. Вон он – стоит, слушает и тоже весь истекает потом. Так. Что-то шамахинец затеял, пока он, Абу аль-Хайр, блевал в тазик. Что-то тут затеялось и творится. И идет явно не так, как предполагали эти трое.

– Мухаммад, – мягко сказал он, оборачиваясь.

Подливавший ему вина – и незаметно выливавший вино в кусты – гулямчонок ткнулся в плечо. Как котенок.

– Пойди покрутись на двор, где купцовы айяры сидят, – тихо приказал Абу аль-Хайр. – Только смотри, чтоб тебя не затащили куда не надо.

Мальчик стыдливо потупился и смылся, как темная кошка в сумерки.

Но все разрешилось гораздо быстрее и проще. Новуфель ибн Барзах, раскинув руки и улыбаясь в аккуратно стриженные усишки, засеменил прямо к Абу аль-Хайру. Купец тоже походил на кота, только очень раскормленного. Он семенил с совершенно котиной лицемерно-покаянной мордой: мол, знаю, что нашкодил, хозяин, так и есть, насрал я в кусты и нассал тебе в туфли, но ты уж прости меня, неразумную животину, такой уж я есть толстый, жадный жирный скот.

– Приветствую тебя, о Абу Хамзан, – купец здоровался по кунье, а как же, лебезить так уж лебезить, по халифской мерке. – Счастливы мои глаза, что видят такого умудренного и достойного человека в моем нищем и недостойном доме!

– Ну? – без длинных предисловий осведомился Абу аль-Хайр.