Сторож сестре моей. Книга 1

Он только однажды видел Людмилу и Сьюзен вместе, на том жутком коктейле, который отец устроил в президентском зале ресторана, чтобы познакомить Людмилу с некоторыми сотрудниками «Тауэрс фармасетикалз». Прежде всего ему бросилось в глаза, что на Людмиле были сережки, которые отец разглядывал в Шеннонском аэропорту, те самые, в форме флакончика для духов с алмазно-жемчужными пробочками. Следовательно, путешествие отца в Европу с самого начала имело к ней непосредственное отношение. Чарльз частенько спрашивал себя, почему отец пожелал поехать с ним вместе. Он мог только догадываться, что отец нуждался в моральной поддержке, и эта мысль странным образом наполняла его гордостью.

Его симпатии целиком были на стороне Людмилы на той вечеринке, которая в любом случае явилась бы для нее тяжелым испытанием, даже если бы Сьюзен не вела себя по-свински. Людмила держалась с огромным достоинством и мужеством, когда Сьюзен, будто бы случайно, облила коктейльным соусом[17] ее светлое кружевное платье, а затем окончательно сожгла мосты между собой и отцом, сказав достаточно громко, чтобы слышали все присутствовавшие:

— Ну, никто лучше тебя, Людмила, не умеет выводить пятна. Ты прославилась этим в Палм-Бич, когда начала работать у нас служанкой.

Во время медового месяца были моменты, когда Людмила мысленно возвращалась к тому вечеру, который закончился тем, что Бенедикт сказал дочери, что он не хочет ее видеть, пока она не извинится. И еще она думала о письме Сьюзен к ней, которое она никогда не показывала Бенедикту, сознавая, что если он его прочтет, то трещину, похоже, будет невозможно залатать.

Она вспомнила о письме вечером в день отплытия на суперлайнере «Соединенные Штаты», совершавшего свой первый трансатлантический рейс. Людмила задержалась, одеваясь к обеду, и встретила Бенедикта в баре, нарядившись в самое элегантное вечернее платье из своего приданого только затем, чтобы узнать, что «в первый день отплытия к обеду специально никогда не одеваются». Она вспомнила о письме снова, когда заказала метрдотелю красное вино, а не белое к своему омару, и еще раз, когда за столом капитана она вызвала почти откровенные смешки двух седовласых матрон, когда решила, что Марк Твен — имя голливудского актера.

Каждый раз, когда Бенедикт хмурился, ей становилось не по себе. Никто и ничто не могло отравить им ни секунды великой страсти, связывавшей их. Стоило ему лишь прикоснуться к ней или ей приласкаться к нему, и этого было достаточно, чтобы мгновенно, подобно удару тока, между ними вспыхнула страсть; однако, когда он, обессиленный и удовлетворенный, засыпал рядом с ней, она вспоминала, как он мрачнел и хмурился, и это наводило ее на мысль о жестоких словах Сьюзен. «Что дает тебе смелость думать, будто ты можешь стать достойной женой моему отцу, одному из самых образованных и талантливых мужчин Америки? Как долго, по-твоему, продлится физическая страсть пожилого человека к дешевой, невежественной мужичке вроде тебя? Когда он поймет, какой ущерб он нанес доброму имени и чести нашей семьи, вот тогда он попытается загладить вину и вышвырнет тебя на свалку отбросов, где тебе самое место. Если бы я только могла заставить тебя сейчас страдать и заплатить за смерть моей матери, потому что ты была причиной ее смерти. Я нахожу единственное утешение в том, что однажды ты за это заплатишь, вероятно, раньше, чем позже, когда отец прозреет и увидит тебя такой, какова ты на самом деле, дрянная, алчная шлюха».

ЛУИЗА

Нью-Йорк, 1954

— Бенедикту не нравится, когда я курю. Он говорит, что предостережения «Ридерз дайджест» вполне обоснованы.

Людмила надеялась, что в ее голосе не прозвучало того сожаления, которое она на самом деле испытывала, отрицательно покачав головой, в результате чего Александра Сэнфорд неторопливо положила обратно в сумочку ониксовый портсигар. Людмила с нескрываемым восхищением смотрела, с каким изяществом Александра склонила голову, когда метрдотель поднес огонь к ее сигарете, и затянулась через фирменный мундштук из слоновой кости с бриллиантами.

— Я курю только сигареты с фильтром. Передай своему драгоценному супругу, чтобы он поменьше командовал.

Она говорила непринужденно, однако в ее тоне чувствовался легкий упрек, как напоминание Людмиле, что она уже не впервые за время ленча упоминает о том, что любит или не любит Бенедикт.

«Бенедикт хочет, чтобы я придерживалась американского стиля».

«Бенедикту не нравятся короткие волосы».

«Бенедикт не одобряет решительные перемены; он считает, что его квартира самая лучшая в Нью-Йорке. Он пока не хочет переезжать».