Стоунер

– Нет! – резко возразил Стоунер. – Вот это, пожалуй, самое возмутительное, что вы сказали сегодня. Я не позволю втягивать учащихся в эту склоку.

– У вас, возможно, не будет выбора, Стоунер, – мягко промолвил Ломакс. – Совсем не будет.

Гордон Финч посмотрел на Ломакса и тихо спросил:

– К чему вы клоните?

Ломакс пропустил это мимо ушей. Он сказал Стоунеру:

– Мистер Уокер сообщил мне, что, хотя в принципе он против этого, сейчас он хочет передать вам текст доклада, который вы подвергли безобразным сомнениям; он готов подчиниться тому решению, что вынесете вы и любые два других квалифицированных преподавателя кафедры, каким бы это решение ни было. Если большинство из троих поставит ему положительную оценку, семинар будет ему зачтен и он останется в аспирантуре.

Стоунер покачал головой; он не мог поднять на Ломакса глаз от стыда за него.

– Вы знаете, что я не могу на это пойти.

– Что ж, прекрасно. Мне не нравится так поступать, но… если вы не проголосуете иначе, чем вчера, мне придется выдвинуть против вас официальные обвинения.

Гордон Финч повысил голос:

– Вам что придется сделать?! Холодным тоном Ломакс разъяснил:

– Устав университета Миссури разрешает любому преподавателю, работающему на постоянной должности, выдвигать обвинения против любого другого преподавателя на постоянной должности, если имеются убедительные доводы в пользу того, что обвиняемый проявляет некомпетентность, ведет себя неэтично или не руководствуется в своей деятельности моральными принципами, перечисленными в статье шестой раздела третьего устава. Эти обвинения и подкрепляющие их свидетельства рассматриваются всем преподавательским составом и в итоге либо признаются достоверными, набрав две трети голосов или больше, либо снимаются, не набрав такого количества.

Гордон Финч сидел, откинувшись на спинку стула и открыв рот; он покачал головой, точно не веря своим ушам.

– Послушайте, Холли, – сказал он. – Это ни в ка кие ворота не лезет. Вы, конечно, шутите?

– Заверяю вас, нисколько, – возразил Ломакс. – Вопрос весьма серьезный. Это дело принципа; и… и была поставлена под вопрос моя честность. Я имею право выдвинуть обвинения, если считаю нужным.

– Вы не сможете добиться признания их справедливыми, – сказал Финч.

– Так или иначе, я имею право их выдвинуть. Некоторое время Финч смотрел на Ломакса. Потом тихо, почти дружелюбно сказал ему:

– Обвинений выдвинуто не будет. Не знаю, как все это разрешится, да и мне, честно говоря, это не особенно важно. Но обвинений выдвинуто не будет. Через несколько минут мы, все трое, выйдем из этого кабинета и постараемся забыть большую часть того, что сейчас было произнесено. По крайней мере, сделаем вид, что забыли. Я не допущу, чтобы кафедру втягивали в склоку. Никаких обвинений. Потому что, – добавил он нарочито приятным тоном, – если они будут, не сомневайтесь: я сделаю все от меня зависящее, чтобы вас уничтожить. Я ни перед чем не остановлюсь. Я пущу в ход все свое влияние до последней капельки; я солгу, если будет нужно; я подставлю вас, если понадобится. Я сообщаю декану Радерфорду, что решение по мистеру Уокеру остается неизменным. Если вы намерены и дальше настаивать на своем, идите к декану, к президенту, да хоть к Господу Богу. Но в моем кабинете этот вопрос больше не обсуждается. Не хочу больше ничего слышать на эту тему.

Пока Финч говорил, лицо Ломакса стало глубокомысленным и спокойным. Когда он кончил, Ломакс кивнул ему почти небрежно и встал со стула. Бросил короткий взгляд на Стоунера, а затем, хромая, прошел через кабинет и покинул его. Несколько секунд Финч и Стоунер сидели молча. Наконец Финч спросил:

– Что, интересно, между ним и Уокером такое? Стоунер покачал головой:

– Не то, что ты думаешь, – сказал он. – А что – не знаю. И, пожалуй, не хочу знать.

Десять дней спустя было объявлено, что Холлис Ломакс назначен заведующим кафедрой английского языка; а еще через две недели преподаватели кафедры получили расписание занятий на следующий учебный год. Стоунер не удивился, увидев, что в каждом из двух семестров он должен будет вести письменную практику в трех группах первокурсников и читать обзорный курс одной группе студентов второго года обучения; его углубленный курс средневековой литературы и его аспирантский семинар исключили из расписания. Ему дали то, понял Стоунер, что могли бы дать начинающему преподавателю. Даже хуже в определенном смысле: его расписание было составлено так, что ему надо было вести занятия в широко разбросанные часы шесть дней в неделю. Он не протестовал, решив работать в следующем году, как будто ничего не произошло.

Но в первый раз с тех пор, как он начал преподавать, ему пришло в голову, что ему, может быть, надо перейти в какое-нибудь другое место. Он завел разговор об этом с Эдит, но она посмотрела на него так, словно он ударил ее.

– Я не могу, – сказала она. – О нет, я не могу.

Почувствовав, что выдала себя, что обнаружила свой страх, она рассердилась: