Страда

Забыть бы ту пакость, снять с души тяжкий груз, да ведь невозможно наедине-то с собою лгать и делать вид, будто всю жизнь творил добрые дела и был спасителем Отечества. Если уж по чести, спаситель наш — огород! И тут гадать не приходится, и голову ломать незачем. В огороде же том самоглавнейший спаситель — скромное и терпеливое, как русская женщина, существо — картошка! Что было бы с нами без нее, без картошки? Вы думали когда-нибудь об этом, люди добрые?

В честь картошки надо бы поставить памятник посреди России! Поставлены же памятники гусям, спасшим Рим. В Австралии будто бы есть памятник овце. Последнему волку Европы монумент возведен! Ну, если уж картошке памятник неловко ставить — плод все же, неодушевленное существо, — тогда тому, кто нашел этот плод в заморских землях, выделил его среди прочих диких растений, в Россию завез и, рискуя головой, внедрял на русской земле.

В горах и под горами, в болотах и песчаниках, на глине и камешнике, меж дерев и на вспольях, на старой, изношенной почве и в новине — всюду и везде как-то сама собой растет картошка, почти не требующая ухода и забот — прополи, окучь, и все дело! Но что есть лучше этого растения на свете? Хлеб? Да! Однако хлебу столько воздано! Столько о нем написано и спето! Так отчего и почему мы, российские люди, и особенно бывшие солдаты, спасенные ею не раз, про картошку-то забыли?

Фронтовые дороги — длинные, тяжкие. Все-то на них где-то застревали кухни. Пушка идет или тащат ее; танк идет; машина идет; конь ковыляет; солдат бредет вперед, на запад, поминая всех, кто под руку подвернется. А кухня отстала! Но есть-то ведь надо и солдату хоть раз в день. Если три раза, так оно тоже ничего. Один же раз просто позарез необходимо.

Глянул солдат налево — картошка растет! Глянул направо — картошка растет! Лопата при себе. Взял за тугие космы матушку-кормилицу, лопатой ее подковырнул — и вот пожалуйста: розоватые или бледно-синие, а то и желтые или совсем белые, как невестино тело, картошки из земли возникли, рассыпались и лежат, готовые на поддержку тела и души. Дров нету, соломы даже нету? Не беда! Бурьян-то уж везде и всюду на русской земле сыщется. Бурьяном мы шибко богаты. Круши его, ломай через колено, пали его!

И вот уж забурлила, забормотала картошка в котелке. Про родное ведь, чертовка, и бормочет-то! Про дом, про огород, про застолье семейное. Как ребятишки с ладошки на ладошку треснутую картоху бросают, дуя на нее, а потом в соль ее, картошку-то, в соль!

И нет уже никакой безнадежности в душе солдата, никакого нытья. Только замокрело малость в глазу, но глаз, как известно, проморгается!

Поел картошки солдат, без хлеба поел; иной раз и без соли, но все равно врагу готов и может урон нанести.

Случалось — воды нет. В костер тогда картошку, в золу, под уголья. Да затяжное это дело, и бдить все время надо, чтоб не обуглилась овощь. А когда тут бдить? В брюхе ноет, глаза на свет белый не могут глядеть от усталости… Значит, находчивость проявляй — в ведро картошек навали, засыпь песочком либо землею, чтоб не просвистывал воздух горячий, и через минуты какие-нибудь — будьте любезны, кушайте на здоровье продукт первой важности, в собственном пару, как из бани явившийся! А то еще проще простого способ есть: насыпь полную артиллерийскую гильзу картох, опрокидывай рылом в землю, пистоном вверх, разводи на гильзе огонь, а сам дрыхни без опаски. Сколько бы ты ни спал, сколько бы ни прохлаждался, картофель в гильзе изготовится так, что и шкурку скоблить ножом не надо — сама отлупится!

Нет, я снова о памятнике речь завожу! И не на шутку! Картошке, из которой люди наловчились по всему белу свету готовить с лишком две тысячи блюд, опоре-то нашей жизни — никакого внимания?! По гривеннику всем людям труда — основным картофелеедам — собрать надо, и пусть самые талантливые художники, самые даровитые скульпторы придумают памятник! Тот, кто умеет сочинять гимны, должен найти самые торжественные слова, а самые голосистые певцы пусть исполнят гимн картошке на самой широкой площади, при всем скоплении народа.

И не знаю, кто как, а мой мальчик плакал бы, слушая тот гимн!

* * *

Мальчик идет по заросшей тропинке от бани. Жилки травы-муравы, стебли подорожников мокрой свечкой попадают меж пальцев; тряпично-мягкие цветки гусятницы, головки дикого клевера и ворожбы щекочут промытые и оттого чуткие ступни ног. На меже сверкает конопля и сыплет семя лебеда, шебурша по листьям лопухов и застарелого морковника. Жалица, пучка, жабрей, чернобыльник чуть слышно шелестят, а вот лебеда будто в мокрой шубе вся. Бочком меж нее хотел мальчик проскользнуть, но штаны все-таки намокли, тяжелея, сползают с живота.

Вот и борозда что дорога широкая, но тоже вся поросшая пастушьей сумкой и всюду проникающей мокрицей. Мальчик пересекает бороздой огород и, удалившись на такое расстояние, где не слышен плеск воды, шум пара на каменке, аханье веников, шальные взвизги девок, — озирается.