Страда и праздник. Повесть о Вадиме Подбельском

Подбельский присоединился к колонне на углу Орликова переулка. Издали, когда еще только приближались лозунги, узнал в идущих впереди руководителей комиссариата и, довольный, встал в ряд, пожимал руки на ходу, прилаживался к мерному движению колонны.

С облупленных, почерневших фасадов домов смотрели заиндевелые окна, жизнь за ними, казалось, умерла в холоде и в голоде, и только сами они, опушенные инеем, способны были печально взывать о помощи. Подбельскому это напомнило прошлый субботник: тогда весь почтамт и комиссариат работали на разгрузке дров — растаскивали из беспорядочных навалов возле москворецкой пристани заледенелые плахи, пилили, складывали в штабеля, грузили для развозки по городу. Теперь бы тоже могли помочь усмирять топливный голод, но на неделе комиссар почтамта Булак явился в наркомат и взмолился помочь разгружать посылки. Почтамтские давно ходили на вокзалы в субботы и воскресенья, теперь к продуктовым прибавились «партионные» посылки, продукция каких-то фабричек, артелей, мастерских, вдруг оживших в эту зиму шедшей на убыль гражданской войны, и надо было приветствовать, что они хоть что-то производят, рассылают по городам, а значит, и таскать, грузить, сортировать, караулить, и все тем же сокращенным, измученным составом служащих почтамта…

В конце Орликова переулка мелькнула вывеска посылочного пункта, и Подбельский показал на нее, призывая шедшего рядом Любовича тоже порадоваться. Идея, которую они с Булаком начали проводить в дело еще в начале прошлой осени, уже давала свои плоды.

Несколько человек отделились от колонны, направляясь в посылочный пункт, их провожали возгласами, что-то насчет того, кто больше сделает и быстрее — тут или на вокзале, куда шли остальные. А склон переулка, наезженный, навощенный полозьями саней, словно бы понес быстрее колонну, снова грянул оркестр, сначала нестройно — труба вырывалась, вела какую-то вроде отдельную мелодию, — но барабан объединил инструменты, они наконец заиграли в лад. И колыхались ярко лозунги, плыли под мостом окружной ветки, выбирались на простор привокзальной площади. Кумач словно пытался восполнить отсутствующее солнце, согнать, заменить собой серый и черный цвет февраля.

Булак поджидал возле второго грузового барака. Ловко отсекал людей, распределяя по работам, — сюда он определил хвост колонны и три грузовика, а остальные с оркестром во главе пошли дальше, к шестому и седьмому баракам.

Дорогу здесь сильнее сжимали кое-как разметенные валы снега, кругом валялись доски, ржавые листы железа — соседний с бараками пакгауз рухнул, свалился набок подгнившим углом, и вместо ремонта его стали растаскивать на дрова. Идти в ногу было уже немыслимо, оркестр перестал играть; комиссариатские, подавая друг другу руки, лезли на платформу, собирались кучками, сами распределяясь на бригады, а Булак уже был тут, громко командовал, с каких вагонов начинать разгрузку, где будет идти сортировка.

Подбельский сначала встал в одну цепочку с Любовичем, но потом отошел в соседнюю, нагружавшую низкобортный «уайт». Правда, в этой цепочке работать было хуже: рядом разваленный пакгауз, доски с хищно торчащими гвоздями валялись тут и там, приходилось все время следить, как бы не напороться на ржавое острие.

Начали в быстром темпе, не заметили, как наполнили первый грузовик, но подошел другой, и кузов его наполнялся уже медленнее.

— Товарищи, товарищи, отстаем! — крикнул Подбельский, стараясь, чтобы голос звучал повеселей. — Отстаем, бригада Любовича нас перегоняет! — Он рывком передал посылку, так же быстро вернулся с протянутыми руками и с удивлением обнаружил, сколь не подходит к его призыву лицо соседа, — исхудалое, с провалами глазниц, оно выражало досаду и злость одновременно.

Соседа он не знал — наверное, из почтамтских. Принимал из его рук посылку за посылкой и никак не мог отогнать мыслей, которые вызвал взгляд, ответивший на бодренькое «Товарищи, отстаем». Подумалось, что и верно, не надо так. Сил у людей уже не осталось, ими движет только воля, а ее не надо насиловать — раз пришли, то сделают; как могут, сколько смогут.

Раз-два — и уплыл ящик, раз-два — следующий. Темп, кажется, снова восстановился, вроде и побыстрей плывут посылки из рук в руки, чем в цепочке, где Любович… Впрочем, и у них будет так — силы уходят, а потом по неведомой причине прибывают вновь…

Вот только от досок с гвоздями он не уберегся. Шагнул не глядя назад, и вдруг больно, так что на секунду свело дыхание, кольнуло ногу. Чертыхаясь, пританцовывая на одной ноге, он оторвал доску с гвоздем от валенка, отбросил в сердцах подальше. Сосед с ящиком в руках терпеливо пережидал, пережидали и другие, и он заторопился, схватил ящик и послал дальше по цепочке, потом другой. Ноге стало жарко, в валенке намокло, но потом, он чувствовал, кровь идти перестала, только подергивало пораненное место.