Страдание и его роль в культуре

В христианском гимне страданию и смерти нет ни малейшего намека на неприятие того, что может приводить личность в отчаяние. Напротив, отчаяние становится необходимым условием обращения к Богу, полная безысходность может оказаться импульсом к акту веры. Эти положения С. Кьеркегора многократно становились объектом критического анализа, но надо признать, что датский мыслитель выступает здесь как тонкий знаток человеческой психологии: абсолютное отчаяние действительно «выводит» на Бога, который может стать единственным утешением, когда тебя окружают враждебные силы, а также в случае страшного личного горя, тяжелой болезни и т. д. Уточним: у человека может даже отсутствовать твердо выраженная вера в Бога, он просто надеется на Него как на нечто таинственное, непостижимое и трансцендентное, но всемогущее. В подобной надежде, стимулируемой отчаянием или страхом, заключен порыв к иному бытию, измерению, покою, наконец. Такой страх может быть особенно силен у людей старческого возраста или опасно больных.

Если страдание и отчаяние приводят к вере, то вера, следовательно, на психологическом уровне дает возможность освободиться от того, что порабощает, угнетает. Но великий соблазн не только в этом: полный уход к Богу дарует надежду, даже уверенность в посмертном существовании. Тем самым реализуется мощный рывок в будущее, настоящее становится будущим, а прошлое вытесняется. Будущее оказывается определяющим все, в нем робко, едва слышно пробивается протест против профанного времени. Рамки актуальных психотравмирующих ситуаций на субъективном уровне оказываются разрушенными, причем это относится не только к духовной свободе, свободе веры, но и к свободе от внешних негативных обстоятельств. Сложнее обстоит вопрос о зависимости личности от ее внутренних проблем и противоречий, поскольку если они есть, если они связаны с витальными интимными переживаниями, избавиться от них будет намного сложнее.

Нетрудно заметить, что абсолютизация пути к Богу через страдание, отчаяние и страх по существу исключает привычные радости бытия, необходимость достижения трудовых, творческих и иных успехов; любовь, дружба, преданность, самопожертвование, подвиг и другие благородные проявления личности становятся не столь важными, во всяком случае они не выступают залогом человеческою счастья. Рыцарю веры, озабоченному одним-единственным вопросом — о личном спасении, нет дела до таких «мелочей», мотивы же его преданности Создателю весьма корыстны, а поэтому не имеют этической ценности. Трагическое мироощущение, порожденное самоуничтожением и страданием, покоится на буквальной трактовке (довольно мазохистской) писания: «Ибо всякий возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк., 14:11).

В духовном плане глубоко верующий христианин не более свободен, чем первобытный субъект: и тот и другой психологически намертво привязаны в некой трансцендентной мощи. Вообще человек, как учит христианство, изначально виновен из-за первородного греха, причем такая виновность универсальна, она относима даже к ребенку; иначе говоря, личность виновна еще до того, как стала виновной. Однако, по моему мнению, за почти два тысячелетия официального признания христианства еще никто не смог объяснить, в чем же, собственно, вина, как и почему она наступает, каков механизм ее передачи всем поколениям и какие принципы здесь действуют. Сами же такие утверждения могут привести кого-то в полное отчаяние, стать причиной тяжких переживаний.

Кьеркегор полагал, что существует два вида отчаяния: первое связано с нежеланием человека быть самим собой, со стремлением избавиться от своего Я; второе — напротив, с его стремлением быть самим собой. Датский мыслитель, констатируя непримиримость этих тенденций, считал, что обе они идут от Бога и только в Нем могут быть разрешены. Очень важным является утверждение, что «отчаяние — это безнадежность, состоящая в невозможности умереть»[38].