Страдания юного Зингера

— Приболел немного, понимаешь ли… бюллетеню… решил в баню сходить, простуду выбить…

Валера вновь улыбнулся во весь рот:

— Так это же отлично, Георгий! Это как раз то самое, что и мне нужно: в баню сходить! На хрена мне этот Ханты-Мансийск. И эта снегоуборочная страда. Надо, надо согреться по-настоящему. В общем, я — с тобой. Не возражаешь? Нет? Вот и замечательно! Значит, топаем в баню! Спину друг другу потрем! Вениками похлестаемся! Люблю я, грешный человек, баню! Ох, как люблю! Здесь раньше хо-ор-ро-о-ошая банька была! А теперь?

— Да ничего. Такая же, как и раньше. Только дорогая.

— Ну, это само собой, само собой… И рога нынче тоже не дешевы, а уж про шкуру и говорить нечего… Теперь, если на старые цены мерить, ничего дешевого нет. А скоро еще и вспоминать будем: мол, месяц-то назад как все дешево было! Ты погоди ужо! — Последнюю фразу Валерий произнес с какой-то радостной угрозой, неизвестно кому.

Я промолчал. Мы остановились на углу, поблизости от Сытного рынка.

Мимо нас, гордо подняв голову, прошествовала маленькая, грациозная кошечка. За крыло она тащила голубя; на бело-сизом животе мертвой птицы красно-кровавыми каплями выделялись поджатые лапки.

Валера возбужденно потер руки:

— Сейчас мы, быстро и не торопясь, пройдемся по ларькам, а потом уже — в баню.

— Признаюсь сразу и честно, — сказал я, — у меня в кармане вошь на аркане…

— Ни-чо, дядя Валера сегодня при деньгах.

— Штихель штихелю рознь, — произнес я негромко, самому себе в назидание.

— Чего ты там шепчешь, Жора? — поинтересовался Валерий. — Я не расслышал.

— Да это я так, сам с собой разговариваю.

— И все же.

— Могу и повторить, раз ты настаиваешь. Штихель штихелю рознь. Как говорил еще в середине пятидесятых Савва Игнатьевич.

Валера посмотрел на меня, зло прищурившись.

— Не знаю я никакого Савву Игнатича. И Штихеля никакого тоже не знаю. Он что, твой сосед? Твой близкий родственник?

— А ты, Валерушка, что же, «Покровских ворот» не видел?

— Не видел. Не смотрел, — пробурчал мой одноклассник, словно бы уличенный в чем-то предосудительном. Потом снова прищурился, но на этот раз по-хитрому. — Я понял! Это ты из-за денег сбить меня с панталыку хотел. Ну да, есть у меня сейчас деньги. Как, впрочем, и вчера были. И позавчера. А вообще-то не в деньгах счастье. Если бы в них, я, наверное, давно был бы счастлив, — неожиданно серьезно добавил он.

— А ты несчастлив?

Валерий ничего не ответил.

В ближайшем же ларьке он купил бутылку водки, немного подумал, махнул рукой:

— A-а, еще один стакан без сиропа, — и купил вторую.

Я попытался вмешаться:

— Послушай, это не перебор?

Он вновь сощурился, поинтересовался ехидно-ласково:

— Какие еще будут ЦУ от ЦРУ?

Подошел к парням, торгующим пивом. К их ящикам были прицеплены картонки: «35 — там, 30 — здесь». У одного продавца на картонке было добавлено: «Пиво свежее»; у другого: «А у меня — свежее». Валера взял четыре бутылки, где «свежее». К нам подошел мальчик лет десяти, сказал на всякий случай: «Здравствуйте» — и встал в сторонке.

— Ну, здравствуй, — почти не глядя на него, ответил мой одноклассник. — Бутылку ждешь? — Мальчик, сглотнув слюну, кивнул. — Что ж, надо уважить мелкий бизнес. — Валера взял у продавца открывашку. Почти одним глотком, из горла, выпил пиво. Бутылку поставил у бортика тротуара.

Затем в овощном ларьке купил несколько помидорин, два яблока.

Сказал сокрушенно:

— Жаль, хлеба нет, — и купил два весьма подозрительных гамбургера. — Ничего, авось не отравимся… Ну, теперь, кажется, всё. Экипировались. Я готов. Веди, Сусанин.

По дороге он говорил, почти не умолкая. Речь его была сумбурна. То принимался рассказывать о себе, то спрашивал об одноклассниках и, не дожидаясь ответа, говорил о чем-либо ином, что на ум пришло. Хохотал, рассказывал анекдоты и вдруг становился серьезно-печальным. А потом — снова и неожиданно — взрыв смеха. Даже спел песню, ужасно фальшивя:

Может быть, я не красивый.

Может быть.

Может, слишком молчаливый.

Может быть.

Но люблю себя такого,

И не надо мне другого!

И добавил почти печально:

— Это не я пою. Это душа поет…

У дверей бани, не торгуясь, купил у мужика с испитым и страдальческим лицом два каких-то препаршивых веника. Только и сказал равнодушно:

— Хорошо, что не из крапивы.

Когда мы разделись, я увидел: левая рука у него — вся в свежих шрамах. Но не спросил ни о чем. Я тогда еще ни о чем не догадывался…

В предбаннике Валера первым делом «приговорил» еще одну бутылку пива. Оставил на донышке:

— Для парной.

Парок, ничего не скажешь, он сделал знатный. Расстелив простыню, Валерий лег на лавку:

— Ну, чиф, давай! Не жалей ни веников, ни меня!

…С меня уже семь потов сошло, покрасневшие руки уже плохо держали веники, а он все покрикивал:

— Давай, мила-ай, давай! Тряхни стариной! — И, вспомнив не то картину Федотова, не то какой анекдот: — Анкор, еще анкор!

Тут я взмолился:

— Все, больше не могу. Сил нет, и уши сейчас отвалятся.

— Слабоват ты, однако, Георгий, стал, — с сожалением отозвался Валерий и, иронически оглядев меня, голого, добавил: — Что, скенция потенцию ест? — Я поначалу не понял ни его усмешки, ни его латыни.