Страдания юного Зингера

— Это я знаю, это знаю, — кивая в такт словам, весело заговорил старик. — А как с женой у тебя? Не ссоритесь?

— Нормально живем, — пожал я плечами.

— Ну и правильно. Вот это и хорошо! Вот и славно! — снова закивал старик.

— Да ладно вам, будет, — с досадой прервал я его. — Сели пить — так давайте пить. Нечего резину тянуть.

— Ну, сынок, ты у меня — молодец! Умница. Все правильно понимаешь. Уважаю таких, которые не только себя, но и других понять способны.

Старик поднял свой бумажный стаканчик. Сказал важно, медленно, почти торжественно:

— За свидание, сын! За встречу!

От водки душе моей еще муторней стало.

А у старика глаза повлажнели, засверкали. Ох, ты, старый ты пьяница! Не пьет он! Кого обмануть хочет? И главное: зачем? Ведь все уже в прошлом. В прошлом — без него.

Я достал пачку болгарских, протянул ему. Он осторожно, словно бы даже опасливо вытащил сигаретку. И мы задымили.

— Ты у меня сын — совсем уже взрослый, — растроганно говорил старик. — Я тобой горжусь. Знаешь, как горжусь! Умный, рослый, красивый. Ты запомни: горжусь!

Его понесло — не удержать. То жаловался на жизнь («не задалась, но разве я в этом виноват? ты меня не суди строго, сынок»), то ругал себя («я виноват, один я виноват, и никто больше»), то снова умилялся («услышал Господь мои молитвы, на старости лет встретился я с сыном своим, встретился с родным»).

А я молчал, кивал ему в знак согласия и, кажется, молил Бога об одном: «Только бы не полез целоваться! Только бы не полез целоваться!..»

Стало холодно. Черные ветки деревьев врезались в ночное небо, и ему, наверное, было больно.

Я резко поднялся со скамьи:

— Пойду в дом. Спать лягу. Устал.

— Конечно, конечно, иди, сынок. Тебе отдохнуть надо. — Старик заискивающе смотрел мне в глаза. — Завтра утром мы с тобой, сынок, снова встретимся!

Я не спал всю ночь. Меня колотило.

Нет, нет, нет у меня отца! Не было, нет и не будет!

…Я родился в пятьдесят третьем. Когда я был маленьким, мама говорила мне: «Твой отец — летчик. Он погиб, испытывая новый самолет». Я так и отвечал всем, если меня спрашивали об отце. Друзья-приятели мне завидовали. А мне… мне всегда так не хватало отца! Пусть бы он был у меня не герой. Пусть был бы просто — папа. Только пусть был бы…

Отец, папа.

Меня колотило. Ужасней всего — то, что он сказал мне: «Я — твой папа». Не «отец», а «папа». Как в раннем детстве говорят… Вот так просто: взял — и сказал.

Мама рассказала мне всю правду об отце только тогда, когда мне исполнилось четырнадцать. Помню, я тогда возненавидел весь свет. И — маму тоже… А отца… если бы я его встретил в те дни — да я бы его, наверное, убил бы, не задумываясь…

И вот — мамы уже нет в живых. А он — жив-здоров. Хоть и старше мамы почти на десять лет.

Да нет, смерти я ему не желаю. Нет, конечно. Пусть хоть двести лет проживет, если сможет.

Но ко мне… он — ко мне — НЕ имеет — ни-ка-ко-го — отношения!

Нет, нет у меня отца!

Рано утром я собрал свои причиндалы и, никому ничего не сказав, ушел из дома отдыха на станцию.

Жена была удивлена, все спрашивала, словно что-то неладное чувствовала:

— Что, что случилось?

Я ответил: не смог, мол, отдыхать спокойно, сердце, мол, болит, как там без меня на работе.

И на работу я поехал в то же утро. Просто так дома сидеть я все равно бы не смог.

Но ведь жене я тогда правду сказал — сердце-то у меня действительно болело.

Монолог обреченного

«Никогда не разговаривайте с неизвестными», — предупреждал Булгаков. Классик, разумеется, как всегда, — прав. Но… Для чего же нам дано любопытство?

Тогда мне эта мансарда понравилась с первого же раза, и я, помню, еще тогда подумал: «А неплохо было бы остаться здесь навсегда!..»

Впрочем — стоп. Это неверно: «с первого раза». ТОГДА я был здесь один-единственный раз.

Постараюсь все рассказать связно; но не ручаюсь, что у меня это получится… Мне самому трудно собраться с мыслями, связать все воедино. Надеюсь только на то, что, сочувствуя мне, вы сможете меня понять…

В ту пору я, разругавшись с женой, волей-неволей оказался бомжем. Ночевал у приятелей — то там, то здесь. И в тот раз, поздним вечером, поднимаясь для ночевки к очередному знакомому, нагнал я на лестнице веселую и весьма немалочисленную компанию молодых людей. Что-то бросил вскользь, когда пытался обогнать их на лестнице; а они, хохоча и крича, ответили: пойдем с нами.

Так я и очутился здесь — под самой крышей, в художественной мастерской.

Оказалось: молодежь «обмывала» только что вышедшую книгу, которую иллюстрировала хозяйка сего чердака-салона.

Было безалаберно и шумно. Хорошо было. Никто не спросил меня: кто я такой и, собственно, как, по какому праву попал сюда? Даже имени моего никто не спросил. И следовательно: не узнал. Как зовут хозяйку — я смог узнать из разговоров; но сейчас уже забыл…