Страдания юного Зингера

— Ну что же, — рассудительно произнес степенный Игорь Григорьевич, — только автор повинен в том, что мы с вами попали в весьма щекотливое для нас положение. Мы хотим есть? Значит, мы должны отыскать автора — и пусть он нас накормит! Ведь только по его милости мы сейчас подыхаем с голоду. Так вот, пусть он и придумывает, как накормить нас! Это его забота, а отнюдь не наша. Еще Ильф и Петров говорили: „Спасение писателей — дело рук самих писателей“. Автора!

Кинулись искать автора.

Но того и след пропал — словно и не было никогда…»

Еще один листок. Продолжение первого?

«Я решил, что с этим рассказом уже не стыдно и на люди выходить. И вышел: отнес его в редакцию одного журнала.

И признаюсь сразу: вскоре уже сам рассказ сыграл с автором злую шутку.

Редактор встретил меня в первый раз чрезвычайно приветливо, бережно взял листки из моих рук в свои и, улыбаясь, сказал: зайдите через неделю.

Я пришел ровно через неделю. Когда я поднимался по редакционной лестнице, сердце мое прыгало: сейчас, сейчас, возможно, буквально через минуту, решится моя судьба!..

Редактор встретил меня снова приветливо и, извинившись, что не было времени прочитать мой рассказ, попросил: зайдите еще через неделю.

Через неделю я снова пришел… — в общем, смотрите два предыдущих абзаца.

Так продолжалось довольно долгое время — ведь я был человеком наивным, ничего не смыслящим в издательской рутине, верящим людям на слово.

В конце концов я понял: я попал в какой-то заколдованный круг, неподвластный законам материального мира. Время здесь не текло из прошлого в будущее. Оно бежало по кругу, неизменно повторяя самое себя, и было бессильно вырваться за пределы незримой, но всевластной черты.

Круг был маленький, совсем крохотный, и мне, автору, места в нем не было.

Не было места не только автору, но и его героям тоже. Я ничем не мог им помочь. И матерясь, проклиная меня на чем свет стоит, они канули в Лету, провалились в тартарары. И сам след их исчез…»

Я стоял на набережной у дощатого забора, еще не успевшего потемнеть от дождей и времени.

Летел по ветру невесомый, бессмысленный пепел рукописных листов. Что было написано в них? Герои погибли, не дождавшись автора; автор не смог им помочь, ибо сам заблудился во времени, которое придумал не он…

— Да брось ты, — весело сказала дама, вышедшая из ближайшего ко мне подъезда. Вслед за ней на набережной появился понуро ссутулившийся мужчина; остановился, застегивая верхнюю пуговицу рубашки. — Брось и разотри. Нашел из-за чего расстраиваться! Ну, выпил вчера с приятелем немного лишнего, с кем не бывает?! Ну, позвонил. Мне только жаль, что трубку сняла не я, а муж. — Дама взяла своего кавалера под руку. — Если бы я первая подошла к телефону, я бы что-нибудь придумала и выскочила к тебе и к приятелю твоему. Мне было бы оч-чень любопытно узнать: кто из вас — тонкая рябинка, а кто — канализационный люк… Да улыбнись ты, наконец! Я-то ведь улыбаюсь. Я вообще оптимистка и гуманистка. И если что-нибудь надо в связи с гуманизмом, то звони без колебаний… Да ты ведь знаешь. Для тебя двери моего сердца всегда стоят раскрытые. И пива я тебе сейчас куплю, можешь не сомневаться… И ладно, и молчи, и Бог с тобою, слушай меня, как слушают морской прибой…

А последнее, что я смог расслышать: женщина иронично и громко пропела:

Мой миленький дружок,

прелестный пастушок…

Летел по ветру бессмысленный пепел. Летели листы рукописей — словно листья осенних деревьев. Все дальше и дальше от меня уходили мужчина и женщина. Летел пепел рукописей, и сгоревшие слова не отбрасывали тени…

И только ангел, сверкавший на шпиле Петропавловки, все никак не мог решиться на то, чтобы взмахнуть крылами, подняться и улететь.

Описка

Этот рассказ был написан летом 89 года. По каким-то — тогда мне ясным, сейчас совершенно забытым — причинам я перенес действие в август 91-го. Написав рассказ, я благополучно забыл о нем. Вспомнил его только во время августовского путча. Возможно, у кого-то из читателей тоже возникнут ассоциации с теми днями 91-го года…