Страдания юного Зингера

После развода Евгений Георгиевич уехал в небольшой крымский город. На все письма Сереже от отца отвечала она сама, Эмма Михайловна. Но теперь сын вырос, можно было не опасаться «пагубного влияния» Евгения Георгиевича на сына, и мать даже разрешила Сереже провести лето у отца в Крыму.

С отъездом сына жизнь Эммы Михайловны почти никак не изменилась — только, пожалуй, стало немного скучно. Но с другой стороны — свободного времени побольше…

Она ежедневно — и в рабочие, и в выходные дни — вставала полвосьмого, делала десятиминутную зарядку, принимала холодный душ. Потом спускалась за почтой. За завтраком просматривала газеты, прочитывала письма.

Сегодня пришло письмо от Евгения Георгиевича.

«Милая Эмма, — читала она, отхлебывая маленькими глотками черный кофе, — я даже и представить себе не могу, как ты рада, что получила от меня письмо! А я, в свою очередь, бесконечно признателен тебе за то, что наконец — десять лет спустя (а как мне рассказывал Сережа, ты и поныне читаешь французские романы), — так вот (извини, что повторяюсь), бесконечно признателен за то, что десять лет спустя ты позволила мне встретиться с моим собственным сыном. Я нашел Сережу совсем взрослым, современным, умным и испорченным молодым человеком. Я думаю, что ты можешь с совершенно чистым сердцем поздравить себя: ты создала его по своему подобию. Я думаю также, что процесс воспитания можно считать завершенным — Сережа вырос законченным эгоистом. Я опасался подобного результата; но сие, думаю, станет и твоей бедой… Ведь это — как болезнь, излечить которую, сейчас во всяком случае, невозможно. Болезнь опасная, поражающая и окружающих больного. Маленький капризный мальчуган стал юношей, требующим, чтобы все вокруг него ходили на задних лапках. Наверное, еще хорошо, что — сын, а не дочь… В общем, я бесспорно узнаю в своем сыне вас, многоуважаемая Эмма Михайловна! Что будет дальше — один Бог знает. Впрочем, как говорится, бойкую бабу и в ступе не уловишь, а ты — из тех людей, которые любое свое поражение умеют превращать в победу и в крике „караул“ слышат „ура“. Я искренне сожалею, что не я воспитал Сережу — ведь как бы там ни было, я его родной отец…»

Разведенная жена не стала дочитывать письмо.

«Фигляр, шут гороховый, бабник… — мстительно-сладострастно думала Эмма Михайловна, выходя на улицу. — Старик уже, а все ерничает».

— Он думает, он мне настроение испортит, — бормотала она уже вслух, открывая дверцу машины. — А это мы еще посмотрим!

Эмма Михайловна выехала на проспект; чувствуя, что все еще неприятно взволнована, закурила — хотя в машине обычно не курила. «Он думает… Ничего у тебя не выйдет, дорогой!» Какая-то девушка голосовала, нетерпеливо выскакивая на мостовую. Эмма Михайловна просто до боли зубовной ненавидела «всех этих пигалиц, наглых и длинноногих»… Ненависть к молодым женщинам появилась у нее несколько лет назад, после одного случая. Эмма Михайловна отчитывала (а она, что греха таить, любила выказать власть) в своем кабинете молоденькую преподавательницу за опоздание (а как же иначе: дисциплина — прежде всего!). Эмма Михайловна была аб-со-лют-но права! А с давних пор неписаным правилом на кафедре было: если тебя ругают — будь любезен выслушать все покорно и признать свою вину. В тот раз Эмме Михайловне показалось, что слушают ее недостаточно внимательно… точнее: просто-напросто «эта девица» пропускала ее слова мимо ушей. «С вами разговаривает человек, который старше вас, — почти по-матерински мягко сказала она провинившейся, — а вы, я вижу, меня не слушаете. О чем вы думаете, нельзя ли узнать, любезнейшая?» — «Я думаю, что вы — злая и глупая женщина!» — дерзко ответила «любезнейшая», да к тому же глядя прямо в глаза Эмме Михайловне. Счастье еще, что в кабинете, кроме их двоих, не было никого… Конечно, молодой бестактной преподавательнице пришлось вскоре уволиться (пусть меня благодарит, что по собственному желанию!), но неприятный осадок остался в душе Эммы Михайловны надолго. Не желая еще когда-либо услышать нечто подобное, она стала — по возможности — общаться со своими подчиненными посредством записок; для этого на одном из столов на кафедре поставили даже специальный ящичек. (Правда, она знала, что преподавательницы язвили: «Дубровский имел сношения с Машей через дупло дуба», — но тут уж она была бессильна; да и мало ли что говорят о ней за ее спиной!)

«Впрочем, что это я? — встревожилась Эмма Михайловна. — То муж, то эта выскочка!.. Нервы, нервы… Ну, нет! Не поддамся. Беру себя в руки!»

Она остановилась на перекрестке перед красным светом.