Страх

— Более, чем вы можете себе представить… Ну, милый, ты почему не ешь?

Я действительно замер, слушая этот краткий диспут о себе. Как надгробное слово, ей богу!

— Чорт возьми, — сказал я по-русски. — Ты будешь сообщать всем подряд, что больше не спишь со мной?

— Не то что бы… Да и кто тут поймет? Даже в отеле. У меня не тот вид.

— Это точно.

Она ласково улыбнулась.

— Не хами, — сказала она. — И ведь ты не станешь отрицать, что хочешь именно этого?

— Я только этого и хочу.

— Ну вот. Потому лишний раз напомнить не повредит. На всякий случай. Ничего ведь не будет, пойми.

Я промолчал и стал есть бифштекс.

Когда мы вернулись в номер, она тотчас опять разделась, натянула ночнушку и юркнула в кровать. Я наклонился над ней.

— Не надо хватать меня за титьки, — сказала она тихо. — Это ни к чему не поведет. Я так решила. Погаси свет и ложись к себе.

Я подчинился.

— Спокойной ночи, — сонно сказала она.

— Спокойной ночи, — повторил я. И с непостижимой для меня скоростью — так, словно это был гипноз, — действительно заснул, будто упал в гулкую и бездонную яму. And I shall sleep… Герой этого стиха, кстати, спал в могиле.

XLI

Потом мне стало ясно, что судьба посмеялась над русскими, раз их Пушкин писал все свои вирши на украинском языке, — и тут я проснулся. В комнате было холодно: безумно холодно и совершенно темно. Мне потребовалось, пожалуй, не меньше минуты, чтобы вспомнить, где я, и понять в чем дело. Кондиционер работал, как мог: он гудел, словно шмель в меду. Кожаные шторы, спрятанные за легкий тюль, как в купе поезда, не пропускали ни единый луч. Впотьмах я нащупал часы, но циферблат не светился, пришлось встать и, трясясь от озноба, прошлепать к окну. Казалось, одним движением я взломал тьму, отогнув толстый непроницаемый край занавеси, и тотчас увидел, что давно день и на дворе зной. Солнце, однако, было застлано легкой, как флёр, дымкой, и листья пальм под окном были пухлыми и сырыми.

Тоня спала, повернувшись к окну лицом, свет тотчас разбудил ее. Она открыла глаза и улыбнулась. Я сел на край кровати. Мне уже опять было трудно владеть собой, но все же некоторое время я притворялся. Потом снова протянул руку.

— Ну, похоже, мы начали там, где вчера кончили, — весело констатировала Тоня.

— Ты позволишь, по крайней мере… — я сам был удивлен пошлой хриплости своего горла.

— Что? Утренний поцелуй? — сказала она, садясь и потягиваясь. — Это ты можешь, конечно. А вообще предлагаю похерить нежности и пойти в ресторан жрать.

Это, кстати, была цитата, и не из мифических «Альбиносов в черном», а из той же «Лолиты»: выходит, ей она тоже приходила на ум? Занятно. Впрочем, возможно, что тем, кто хорошо знает текст этой полвека назад придуманной книги, Америка в качестве «поэтического возмездия» (термин оттуда же) преподносит цитаты одну за другой, отличающиеся кропотливой наглядностью. Если так и если продолжить и развить эту мысль, то невольно приходит на ум необходимость нового научного направления, какой-нибудь онтологической филологии что ли, или наоборот… Но мне некогда было развивать догадки. Я опять подчинился. В ресторан, однако, мы опоздали: завтрак кончился в полдень, обед начинался с двух. Все-таки нас усадили за столик с краю и принесли кучу американской снеди: жареной жирной картошки, индейку, салат из зимних водянистых помидоров и неизбежный морковный пай. Огромный, невообразимый по толщине кот прогулялся у наших ног. Тоня сказала, что кормить такого можно только назло обществу охраны скотов.

— …котов?

— Считай, что это мой дурной каламбур. Пойдем-ка на пляж; а то так и вовсе солнце спрячется.

Дымка, действительно, густела. Пляж был пуст, но мы успели окунуться и даже поплавать слегка в океане — in the stream, так сказать, хотя, кажется, он у другого побережья, — и затем сполоснулись от соли в бассейне с синей водой. Почему-то на нас таращились: те самые boys, которые так сладко спали ночью. Одному из них я заплатил пять долларов за матрац на топчан, хотя загорать было уже поздно. Низкие тучи плыли почти у самых пальм, клубясь с исподу, и одинокий самолет с рекламной лентой в хвосте был не в силах разогнать их.

— Январь, как-никак, — примирительно заключила Тоня. — Пойдем в джакузи?

Там вода была белой, как кипяток, к тому же и воздух давно был как в бане, но ванна странным образом меня освежила. Я вернулся в номер в наилучшем расположении чувств, впервые не находя в себе никакой досады по случаю раздельных коек. Они уже были хорошо застланы и весь номер вычищен и подметен: сервис, паче чаяния, был тут на высоте.

— Что ж, у тебя вполне радостный вид, — заметила мне тотчас Тоня.

Я сказал что-то вроде того, что не все же в жизни один только секс, можно порой позволить себе передышку.

— Да что ты? — фальшиво изумилась она. — Неужто тебя хоть что-нибудь еще волнует?

— Ты не поверишь — масса вещей.

— Например?

— Да вот хоть, к примеру, то, что касается тебя. Тебе ни разу не приходило в голову, что я о тебе — подозрительным образом — ничего не знаю?

— Ну да, ты уже донимал меня этим — в былые времена.