Страх

Мне всегда больше нравились моллы. Принцип их тот же, только вместо рядов под одну крышу тут сбежались товарные лавки и магазинчики всех сортов. Крыша, правда, понадобилась гигантская. «Art Store» тоже здесь. В нем к услугам неведомых, но, верно, счастливых детей кубики с головоломками Ашера. Вперед, архитектор! Главное, больше выдумки, зеркал, копий со статуй, тихой классической музыки, переходов, неутомительных лестниц (на которых в праздник вдруг размещается хор), фонтанов, лифтов, чьи башни украшены так, как дворец принцессы, все еще спящей… Интересно, где она? И сколько там времени? Действительно ли она спит? Впрочем, ведь Нью-Йорк рядом… И тогда очарованный странник будет бродить хоть целый день между витрин какой-нибудь выставки-продажи тысячи музыкальных шкатулок, или поест хот-дог среди пальм, или замрет, как я, забыв, что давно полночь, в тихом омуте «Nature Store» (перевод: «Магазин-Природа» есть грубая ошибка толмача, не знакомого с чуждыми реалиями), между чучел — виноват, игрушек — слонов, тигров и выдр над прекраснейшим в мире, хоть и безумно дорогим калейдоскопом, выполненным в форме его родственника — микроскопа, однако ж снабженным вместо предметного столика диском из яшмы, горного хрусталя, агата, сапфира и всех тех камней, которые можно проникнуть насквозь светом ввинченной снизу лампочки… После этого нужен ли, собственно, поход в музей?

Занятно, как долго я не знал, что в десяти минутах езды (шоссе 27, север) находится книжный магазин, чьи полки организованы в форме огромных карманов с плюшевым полом и выведенной при входе темой каждой из секций: поэзия, живопись, философия, проза. Здесь было всё. Здесь был полный Блейк в цветных репродукциях (он рисовал— а не писал — стихи), и собрание музыкальных сочинений Гофмана, и «История эротики» всех времен, и альбомы Кэрролла с голой Алисой в фотофокусе, и Новалис, и Тик, которого том я так смешно читал чуть не с час в «Норвежской Мебели» (где он выставлен был лишь для вида), чем ввел в вежливый ступор продавца; но тогда-то я не знал о существовании «Borders», который нашел случайно, в один день с забегаловкой Люка, и стал завсегдатаем здесь и там… Однако — чтобы окончить магазинную тему — я редко что-либо покупал. Я испытывал нечто вроде пробуждения, видя что-нибудь из того, что хотел бы иметь, да, этого нельзя отрицать. Но всякий раз помнил, что хочу-то я это в бодрственном мире, а живу — как ни верти — в ином. А поскольку со временем самый пустой дом, пригодный для охоты на приспешников Мориарти, имеет свойство превращаться из машины для жизни(Ле Корбюзье) в реликварий — вспомним хотя бы сундучки Степана Богданыча, — постольку я строго следил за притоком вещей, избегая лишнего, и мой кабинет был так же пуст по вечерам в круге нацеленной вверх лампы торшера, как и в первый день, и так же прохладна спальня, где, кроме кровати с очень чистым и пышным бельем (моя слабость), не было ничего — и ничего не хотелось. Я ложился за полночь, приняв душ, и мир гас. Он всегда гас. У меня не было сил удерживать его подолгу.

XXXVII

И все-таки Рождество — третье по счету — неумолимо приближалось. Сознаюсь (пока еще не поздно), что у меня заранее, далее задолго до него было чувство, что кого-то и впрямь следовало бы молить о чем-то совсем невозмоленом, безумном и вовсе несбыточном — к примеру, об отсрочке. Что какой-нибудь новый Навин тут мог бы мне помочь… сам не знаю зачем. Однако, чтобы покончить раз навсегда с недомолвками и обиняками, скажу, что, на мой взгляд, философия, если б она действительно существовала (разумею, была бы такой, которую мне стоило бы читать), вероятно, начиналась бы не с удивления, или отчаяния, или любого другого аффекта, а попросту с привычки класть вещи на свои места. Чтобы они не были разбросаны по всему дому. Чтобы одолеть наконец весь этот хлам. И тогда бы она состояла — так я думаю — из многих красиво переплетенных томов наподобие небывало роскошного, совершенно полного собрания сочинений Кьеркегора в том же «Borders», в черно-сиреневых, черно-зеленых, черно-синих обложках с гравюрой-эмблемой на шмуцтитуле и корешке (итог переводческих штудий принстонской семьи Хонг — корейцы в Америке любят Европу), чей первый выпуск я схватил и даже думал тут же купить начиная с него все подряд, до конца, пока не взглянул на цену. Тогда, говорю я, если бы философия была такой, я просто нашел бы нужный мне волюм и вычитал всё, что касается до моих проблем. А так мне оставалось только сочинять самому, как придется — и вовсе не на свежую голову — возможный очерк моей судьбы. Так было всегда — и теперь — вплоть до этих строк. Но что же мне было делать!