Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

Эвакуация из Дюнкерка в итоге оказалась невероятно успешной. Тут помогли и приказ Гитлера о временном прекращении наступления, и плохая погода над Ла-Маншем, мешавшая налетам люфтваффе. «Этим томми» все-таки не пришлось демонстрировать свое умение плавать. В Дюнкеркской эвакуации было задействовано в общей сложности 887 морских транспортных средств, из которых лишь четверть принадлежала Королевскому военно-морскому флоту. Помимо кораблей ВМФ в операции участвовало 91 пассажирское судно, а также целая армада рыболовных шхун, яхт и других маленьких судов. Удалось спасти 338 226 человек, в том числе около 125 000 французских солдат. Еще 120 000 британских бойцов еще оставались во Франции (в том числе Филипп, старший брат Джона Колвилла), но сейчас они пробирались к эвакуационным пунктам, расположенным на других участках французского побережья.

Однако при всей своей успешности эвакуация БЭС вызывала у Черчилля глубочайшую досаду. Ему отчаянно хотелось перейти в наступление. «Как чудесно было бы, если бы вместо того, чтобы забаррикадироваться на нашем острове, мы сами заставили немцев гадать, где на них обрушится очередной удар, – писал он «Мопсу» Исмею, своему начальнику Центрального штаба. – Следует напрячь все силы, чтобы стряхнуть с себя умственный и нравственный паралич, от которого мы так страдаем: он заставляет нас подчиняться воле и инициативе врага»[174].

Не случайно Черчилль именно в разгар эвакуации начал наклеивать красные надписи «Исполнить сегодня же» на все свои директивы и распоряжения, требующие немедленного отклика. К этим наклейкам, писал его секретарь Мартин, «относились с большим уважением: все знали, что такие требования, поступающие с самого верха, нельзя игнорировать»[175].

4 июня, в последний день эвакуации, в своем обращении к палате общин Черчилль снова прибег к своему ораторскому искусству – на сей раз для того, чтобы укрепить боевой дух империи в целом. Первым делом он восхитился успехом Дюнкеркской операции, хотя и позволил себе отрезвляющее замечание: «Одними эвакуациями войну не выиграть»[176].

Приближаясь к финалу своей речи, он распалялся все сильнее.

– Мы пойдем до конца, – заявил он в каком-то крещендо яростной убежденности. – Мы будем биться во Франции, мы будем драться на морях и океанах, мы будем с растущей уверенностью и растущей силой сражаться в воздухе, мы будем защищать наш остров любой ценой. Мы будем сражаться на пляжах, мы будем сражаться в районах высадки, мы будем сражаться в полях и на улицах, мы будем сражаться среди холмов, мы никогда не сдадимся…

Парламентарии одобрительно взревели, а Черчилль пробормотал, обращаясь к одному из коллег:

– И… мы будем сражаться «розочками», сделанными из разбитых бутылок, потому что, черт побери, у нас нет ничего другого[177].

Его дочь Мэри, сидевшая в тот день вместе с Клементиной на галерее для посетителей, сочла, что от этого выступления просто дух захватывает. «Вот теперь моя любовь к отцу и мое восхищение им начали превращаться в преклонение перед ним как перед настоящим героем»[178], – писала она. Один молодой моряк Королевского военно-морского флота по имени Людовик Кеннеди (позже он прославился как газетный журналист, радио- и телеведущий) вспоминал: «Когда мы это услышали, мы тут же поняли – все будет в порядке»[179].

Гарольд Никольсон писал своей жене Вите Саквилл-Уэст: «Я исполнился духом этой великой речи Уинстона и мог бы сейчас сразиться с целым миром врагов»[180]. Впрочем, от планов двойного самоубийства он все же не отказался. Они с Витой намеревались раздобыть какой-то яд – и (как сказано в «Гамлете») «простые кинжалы»[181], с помощью которых его можно ввести в организм. Никольсон рекомендовал ей всегда держать свой «кинжал» под рукой, «чтобы ты могла уйти из жизни, как только возникнет необходимость. И я тоже таким обзаведусь. Я вовсе не боюсь столь внезапной и почетной смерти. Но я страшусь пыток и унижений»[182].