Страх и трепет. Токийская невеста

Впрочем, учитывая любознательность японцев, их внимание к особенностям западной жизни, утверждение Ринри, надо полагать, имеет множество исключений. Но все-таки я, наверно, была права, отговорив вступать в орден тамплиеров юношу, которого совершенно не интересует его заклятый враг.

* * *

– Завтра я повезу тебя в горы, – сообщил мне Ринри по телефону. – Надень походную обувь.

– Может, не стоит? – сказала я.

– Почему? Ты не любишь горы?

– Я обожаю горы.

– Тогда все, решено, – отрезал он, равнодушный к парадоксам моей натуры.

Положив трубку, я почувствовала, что меня лихорадит: горы всех стран мира, и уж тем более японские, притягивали меня с пугающей силой. Я знала, однако, что затея эта рискованная: после полутора тысяч метров в меня вселяется кто-то другой.

Одиннадцатого августа белый «мерседес» распахнул передо мной дверь.

– Куда мы едем?

– Увидишь.

Хотя иероглифы давались мне с трудом, я умела разбирать названия населенных пунктов. Этот божий дар очень пригодился мне в странствиях по Японии. И вот, после нескольких часов пути, мои догадки подтвердились.

– Гора Фудзи!

Это была моя мечта. Считается, что каждый обитатель японских островов должен хоть раз в жизни подняться на гору Фудзи, иначе он просто не заслуживает высокого звания японца. Я, всегда страстно желавшая быть японкой, увидела в этом подъеме гениальную лазейку для решения своей национальной проблемы. Тем более что горы – моя территория, моя стихия.

Мы оставили «мерседес» в гигантском паркинге на площадке из лавы – выше никакой транспорт не допускался. Меня удивило количество прибывавших автобусов, я и не знала, сколь велика потребность людей заслужить звание настоящих японцев. И это вам не бюрократическая формальность – тут надо подняться пешком на 3776 метров над уровнем моря, причем за один день, потому что только у подножия и на вершине есть места для ночевки. Между тем в толпе, сгрудившейся у начала подъема, были старики, дети, мамаши с грудными младенцами, я даже заметила одну беременную женщину месяце на восьмом. Недаром в слове «японец» есть героический оттенок.

Я поглядела вверх: так вот он какой, вулкан Фудзи. Наконец я нашла точку, откуда он не выглядит грандиозным, поскольку от подножия его попросту не видно. Ведь этот необыкновенный фантом заметен практически отовсюду, так что иногда он казался мне голограммой. Невозможно сосчитать, сколько есть мест на Хонсю, откуда открывается великолепная панорама Фудзи, легче сосчитать места, откуда она не открывается. Если бы националисты вздумали создать общеяпонский символ, им следовало бы построить Фудзи. На него невозможно смотреть без священного трепета и покалывания в глазах: он слишком красив, слишком совершенен, слишком идеален.

Везде, кроме подножия, где он выглядит, как любая другая гора, бесформенным вздутием рельефа.

У Ринри имелось специальное снаряжение: горные ботинки, комбинезон для космических полетов, альпеншток. Он с жалостью окинул взглядом мои джинсы и кроссовки, но от комментариев удержался, наверно, чтобы не сыпать мне соль на раны.

– Пошли? – сказал он.

Только этого я и ждала, чтобы дать волю своим ногам, и они мгновенно понесли меня вперед. Стоял полдень – в природе и у меня в душе. Я шла наверх, радуясь, что идти еще так далеко. Первые полторы тысячи метров были самыми трудными: приходилось идти по рыхлой лаве, в которой вязли кроссовки. Как говорится, надо было очень хотеть. Хотели все. Вид стариков, вереницей поднимавшихся по склону, внушал невольное почтение.

Затем мы оказались на настоящей горе, с изумительно твердой землей, перемежающейся участками черного камня. Мы миновали отметку в 1500 метров, где происходит мое перерождение. Я подождала Ринри, который отстал от меня всего метров на двести, и назначила ему встречу на вершине.

Потом он сказал мне:

– Не понимаю, что дальше произошло. Ты просто исчезла.

Так оно и было. После полутора тысяч метров я исчезаю. Мое тело становится чистой энергией, и, пока все недоумевают, куда я делась, ноги успевают унести меня так далеко, что я делаюсь невидимой. Эта способность есть не у меня одной, но я не знаю никого, в ком ее так трудно заподозрить, потому что с виду на Заратустру[24] я совершенно не похожа.

Однако именно в него я и превращаюсь. Меня вдруг подхватывает какая-то нечеловеческая сила, и я взмываю прямо к солнцу. В голове моей звучат божественные гимны – не славословие богам, а песнь обитателей Олимпа. Геракл – мой тщедушный младший братишка. Но это лишь греческая ветвь моего рода. Мы, маздеисты, – совсем другое дело.