Страх. Сладострастие. Смерть

О спектаклях Романа Виктюка можно слышать: «Это эклектика! Он делает шоу, это не театр!» Как нетрудно догадаться, все эти всплески удивительной интеллектуальной активности большей частью относятся к хореографической части его постановок. Остается только вспомнить Фридриха Ницше: «Я бы поверил только в такое божество, которое умело бы танцевать»… И если о Борисе Эйфмане восхищенно и заслуженно говорят: «Его балеты становятся настоящим драматическим действием», то обратное можно сказать и о театре Романа Виктюка. «Я не знаю, – пишет Ницше, – чем более желал бы быть дух философа, нежели хорошим танцором. Именно танец является его идеалом, его искусством, его, наконец, единственным благочестием, его богослужением».

Но танец, точнее, пластическое действие, в «Пробуждении весны» отличается не только от хореографического решения «Саломеи», но даже от стилистики танца в постановке «Философии» де Сада, хотя нельзя отрицать и очевидного пересечения этих линий. Понять специфику пластики «Пробуждения весны» без оглядки на два указанных выше знака невозможно. Подавление и расчленение – вот константы этого танца, танца жесткого, резкого, необычно отрывистого, эмоционально тягостного. Может ли подавленный и расчлененный человек танцевать иначе? Как может танцевать человек, закованный в броню мышечного напряжения (одного из элементов нашей психологической защиты)?

То, что такая броня существует, то, что такая броня парализует человека, лишает его естественности и спонтанности, установил еще Вильгельм Райх, основатель оргастического направления в психоанализе. Он на клинических фактах убедительным образом доказал, что современный человек напряжен не только внутренне, психологически, но и внешне, то есть непосредственно физически. Кроме того, он показал, как это, казалось бы, невинное физическое напряжение сказывается на способности человека любить. Да еще как сказывается! Оно абсолютно лишает его этой возможности! Так что перед нами вовсе не танец «Пробуждения весны», это наш танец, танец современного человека – жесткий и грубый танец физического напряжения, который Виктюк доводит до максимальной точки внутренней интенсивности и разряжает в катарсисе тяжелой паузы.

Классический балет – это, может быть, лучший символ удушающих мышечных блоков современного человека. Человек-марионетка, движения которого прописаны в учебнике, лишен спонтанности, его порыв задыхается в мышечном блоке. Разграничение тела и души здесь очевидно, а последствия этой операции, как всегда, трагичны. Не так должен двигаться психологически здоровый человек, не так движется человек, который полон любви, которым движет любовь. Поэтому когда девочки, не умеющие стоять на пуантах, появляются в балетных пачках на сцене – это тоже знак. Но это не открытый протест босоножки Айседоры Дункан, который может только озлобить поборников классического балета, нет, это ирония, по-ведекиндовски действенная ирония. Смотрите – нет движения, нет свободы, нет жизни. Все это пахнет нафталином, и от этого воротит. Это запах Смерти, это ее танец. Но умеете ли вы двигаться иначе? Нет.

Но что же такое настоящий танец? Тонкий философ Валерий Подорога дает исчерпывающий ответ: «Модель танца – дионисийское представление тела; именно в ней Ницше усматривал опыт подлинной индивидуации, когда разрозненные части божественного тела начинают собираться движением в единый пластический контур; маска Диониса появляется лишь тогда, когда движение достигает своей предельной интенсивности. Танцующий благодаря гибкости, прыжками и курбетам способен проникать в глубинные слои бытия и, отражаясь в них, обретать всё новые маски, переживать ритмическое событие “вечного возвращения того же самого”». И этот космический танец Ницше рождается на наших глазах. Из плена подавления «разрозненные части» нашего тела собираются, сжимаются в комок, чтобы, восстановив свое первозданное единство, освободиться для движения, для движения Эроса, для движения Жизни. Деструктивный танец Танатоса, исполняемый «большинством», разрушается перед величием танца одного, для танца Двух.

«Восстаньте, убьем же духа тяжести. Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился летать; с тех пор я не желаю, чтобы меня сперва толкнули, чтобы мне сдвинуться с места. Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собою, теперь божество танцует во мне.

Так говорил Заратустра».

Андрогиния

– Что главное в вашем театре, Роман Григорьевич? – спрашивает молодая обаятельная корреспондентка какой-то малоизвестной газеты.

– Форма.

– А содержание? – восклицает она с искренним удивлением.

– Форма и есть содержание, – улыбаясь, поясняет Роман Григорьевич.

– Как?! Форма и есть содержание?! – все еще не верит она.

– Форма как содержание, в этом суть, – все с тем же добродушным и невозмутимым спокойствием отвечает Мастер.