Страх. Сладострастие. Смерть

Фактически Мориц оказывается в состоянии тяжелейшего психологического конфликта: с одной стороны, он испытывает женские по характеру сексуальные фантазии, но вместе с тем продолжает мечтать о женщине в качестве полового партнера. В этом персонаже бисексуальность достигает почти серафитовской полноты, только вот реализоваться в таких психологических условиях она никак не может. Здесь нельзя не вспомнить замечание Вейнингера: «Хотя половая возбудимость представляется противоположностью и оскорблением дружбы, но между мужчинами дружба вне полового, хотя бы и бессознательного, элемента невозможна. Доказывается это уже невозможностью дружбы между мужчинами, несимпатичными друг другу по внешности. Такого рода дружба столь часта у юношей…» Но конфликт указанных чувств в душе Морица делает его любовь невозможной, поскольку рассудком она направлена на иной объект. Это противоречие не оставляет места для Эроса, и Танатос берет над ним верх. Взял он верх и над Вейнингером, видимо все по той же самой причине.

Впрочем, бисексуальность отчетливо прочитывается и в поведении «вполне мужественного» Мельхиора. Небезынтересна для психолога такая его ремарка: «Я хотел бы теперь быть юной лесной дриадой и целую ночь качаться на ветвях деревьев» (кстати, так же – «лесной дриадой» он назовет и Вендлу, когда они случайно повстречаются в лесу). Второй казус – это по-своему странная мысль, озвученная в разговоре с Морицем. Вот послушайте: «Эта мысль пришла мне в голову третьего дня, – говорит Мельхиор. – Чувство стыда глубоко сидит в человеческой природе. Представь себе, что тебе нужно раздеться донага перед твоим лучшим другом. Ты сделаешь это только в том случае, если он сделает то же самое. Это просто-напросто вошло в моду». Согласитесь, достаточно странная мысль для «вполне мужественного мужчины». Ведь в сущности это утверждение содержит под собой готовность «раздеться перед лучшим другом», но лишь при том условии, что тот сделает это первым, то есть возьмет на себя вину за это событие. Когда же Мориц со своей стороны, выразит эту мысль вполне открыто: «Допустить безвинно совершиться над собой такой приятной необходимости – это, по-моему, сущность всего земного блаженства», Мельхиора охватит ужас, смешанный с негодованием, что следует интерпретировать как защитную реакцию от аналогичных собственных побуждений. Гетеросексуально «подкованный» Мельхиор не может принять своих чувств по отношению к Морицу, хотя, как мы видели выше, они иногда достаточно откровенно прорываются.

Эта внутренняя борьба Мельхиора между физическим влечением к женщине, которое лишено любви («О, верь мне, любви не существует, – говорит Мельхиор Вендле. – Всё эгоизм, всё себялюбие… Я люблю тебя так же мало, как и ты меня»…), и любовью к мужчине, которую сознание не позволяет (по приведенной выше вейнингеровской формуле) проявить с сексуальным чувством, нашла свое отражение в странной фразе его монолога в «исправительном учреждении»: «Когда я думаю о ней (Вендле, – А.К.), то вся кровь бросается мне в голову. И Мориц сковывает мои движения». А в сцене на кладбище Мельхиор наконец признается Морицу: «Сколько радостных, невозмутимых дней провели мы друг с другом в четырнадцать лет. Я обещаю тебе, Мориц, пусть будет, что будет, пусть я десятки раз переменюсь в грядущих годах, куда бы меня ни повлекло, но тебя я никогда не забуду». Мориц ответит на это, как и подобает Серафите: «Спасибо, спасибо, мой любимый», что вызывает очередной всплеск признаний Мельхиора: «А когда я стану наконец седовласым стариком, – говорит Мельхиор, – то, может быть, именно ты будешь мне ближе всех живущих». Напомню, эти слова обращены к мертвецу. Из-за всестороннего подавления, которое испытывает Мельхиор на протяжении всей своей жизни, он способен проявить свои чувства к возлюбленному только после того, как тот переступил границы смерти, то есть вышел за пределы чувственности. Но Мориц даже в этом своем положении Мельхиору «ближе всех живущих». Сильные чувства… Мистерия Эроса и Танатоса.