Читаем Страх влияния. Карта перечитывания полностью

Страх влияния. Карта перечитывания

Есть поздний Ретке, который на самом деле — Стивенс «Транспорта в лето», и поздний Ретке, который на самом деле — Уитмен «Сиреней», но, к несчастью, очень мало позднего Ретке, который был бы поздним Ретке, ибо в поэзии Ретке апофрадес приходит как разорение и забирает его силу, которая тем не менее осуществлена, стала его собственностью. В его поэзии нет примеров апофрадеса в положительном, ревизионном смысле; нет у Йейтса или Элиота, у Стивенса или Уитмена строф, которые бы потрясали нас тем, что они явно написаны Ретке. В изысканной скудости «Священного Грааля» Теннисона, когда Парсифаль отправляется в свой разрушительный поиск, можно под воздействием галлюцинации уверовать в то, что Лауреат, очевидно, испытывает влияние «Бесплодной земли», ибо Элиот тоже был мастером обращать апофрадес вспять. Или, в наше время, то, чего достиг Джон Эшбери в сильной поэме «Фрагмент» (из сборника «Двойной сон весны»), возвращает нам Стивенса, как бы нехотя открывая, что временами Стивенс звучит слишком похоже на Эшбери, и приводя к заключению, которое невозможно помыслить.

Лучшим толкователем странности, добавляемой к красоте позитивным апофрадесом, был Пейтер. быть может, весь романтический стиль в высших его проявлениях зависит от того, удастся ли мертвым явиться в одеяниях живых, как если бы мертвым поэтам была дана большая свобода, чем та, которую они сами для себя избрали. Сравните «Le Monocle de Mon Oncle» Стивенса с «Фрагментом» Джона Эшбери, законнейшего из сыновей Стивенса:

Как глупый школьник, я вижу в любви

Древность, прикасающуюся к новой душе.

Она приходит, цветет, приносит плод, умирает.

Этот обычный прием открывает путь истины.

Наш цвет отошел. И, значит, мы — плод.

Золотые тыквы, раздувшиеся на стеблях,

В осеннюю непогоду испорченные морозом,

Здоровая полнота обернулась гротеском,

Лежим, бородавчатые, в лучах и прожилках,

Насмешливое небо увидит две тыквы,

Размытые гнилостными дождями до мякоти.

LeMonocle, VIII

Как у кровавого апельсина, у нас один

Словарь, он — сердце, он — кожа, и можно увидеть

Сквозь гниль в разрезах очертания центра,

Орбиту воображений. Другие слова,

Старые способы — лишь украшения и добавления,

Их роль — окружить нас изменением, словно бы гротом.

И в этом нет ничего смешного.

Нужно изолировать стержень

Неравновесия, и в то же время заботливо подпереть

Цветок тюльпана, вымышленное добро.

Фрагмент,XIII

Старый подход к проблеме влияния отметил бы «производность» второй строфы от первой, но если мы знаем пропорцию ревизии апофрадес, маска с относительной победы Эшбери в его невольном соревновании с мёртвыми сорвана. Эта черта, если она имеет значение, не столь уж важна для Стивенса, но в ней-то и заключено величие Эшбери, всякий раз, когда он с ужасными затруднениями освобождается для нее. Читая «Le Monocle de Mon Oncle» сегодня, отдельно от других стихотворений Стивенса, я поневоле слышу голос Эшбери, ибо он захватил власть над этим модусом заслуженно и, возможно, навсегда. Читая «Фрагмент», я знать не желаю Стивенса, ибо его присутствие ощущается все слабее. В поэзии раннего Эшбери, среди обещаний и блеска его первого сборника «Несколько деревьев», мощное господство Стивенса не может пройти незамеченным, хотя клинамен «прочь от мастера» уже очевиден:

Юноша подымает скворечник

В небесную голубизну. Он уходит,

И остается скворечник. Другие теперь

Появляются люди, но жизнь протекает в коробках.

Море им служит защитой, словно стена.

Боги обожают набрасывать контуры

Женщины, у моря в тени,

А море все пишет. Но есть ли еще

Столкновения, сообщения на берегу

Или все тайны раскрыты, с тех пор

Как женщина ушла? Шла ли речь о птице

В набросках волн или о том, что наступает земля?