Страхослов

Для разнообразия на этот раз Кейе играл Фрозо – ему представилась возможность совершать убийства, а не быть убитым. Но зрители помнили о предыдущих страданиях актера, и потому изображаемое им чудовище казалось жалким и даже вызывало какое-то сочувствие. Действие пьесы разворачивалось в 1871 году. Арест и суд над этим безумцем был сущим фарсом, он пришелся как раз на время падения Парижской коммуны. В то время заседало так много комитетов и подкомитетов, обсуждая цели и достижения Коммуны, а также оказавшиеся впоследствии тщетными способы ее спасения, что для суда не нашлось ни одного подходящего помещения, и дело Кейе рассматривали в заброшенной лавке коновала. Свидетелей, юристов, полицейских и родственников жертв постоянно отзывали из зала, а то и волоком тащили на баррикады – версальская армия отвоевывала город. Показания заслушивались под стрельбу за окном. Кейе готов был признаться в совершенных им преступлениях, но в этот момент в импровизированный зал суда ворвались солдаты враждующих сторон, и уже через мгновение пол лавки был залит кровью. Когда бой переместился в другое место, Кейе, запинаясь, продолжил перечисление своих преступлений и навязчивых идей.

Гиньоль острил и потешался, повествуя о «Le Semaine Rouge»[80], самой кровавой неделе во всей кровавой истории Парижа, превзошедшей даже эпоху Террора. Мания убийства Кейе казалась сущим пустяком на фоне чудовищных, куда более циничных ужасов. Большинство его «жертв» были уже мертвы, когда он добирался до них. Он задушил двух-трех человек, но результат его не удовлетворил. Свежие трупы были слишком сухими на его вкус. Чтобы соответствовать желаниям Кейе, труп должен был уже начать разлагаться. Тем временем сотню заложников, включая священников и монахинь, казнили по приказу Комитета общественного спасения[81]. Чтобы отомстить, победоносная армия убила тридцать тысяч человек – невиновных, виновных, не имевших никакого отношения к политике. Убить могли любого, кто подвернулся под руку.

Кэйт показалось, что каждая из этих смертей нашла свое отражение на крошечной сцене. Берма появилась в этой постановке в образе Духа Свободы[82], триколор приобнажал ее грудь. Ее застрелили. Берма медленно протанцевала по сцене под барабанную дробь выстрелов. Тонкие алые ленты, символизировавшие кровь, разлетелись от ее тела во все стороны. Оркестр заиграл «Марсельезу», нарочито фальшивя. Prima diva[83] ужасов – сегодня ее пытали, били, оглушали, душили, калечили, расчленяли, уродовали и унижали – снискала бурные аплодисменты за последнюю сценическую смерть этим вечером. Даже клакеры Морфо хлопали ей. На сцену бросали погребальные венки. Не выходя из роли, Берма сыграла смерть своей героини под грудой черных и красных цветов.

Этот номер был куда более современным, чем средневековые подземелья или экзотические страны, где разворачивалось действие других постановок Гиньоля. Бо́льшая часть зрителей еще помнила 1871 год. Они жили во времена Коммуны, похоронили друзей и родных, исстрадались. Скорее всего, некоторые богачи средних лет в зале непосредственно принимали участие в тех убийствах. Толпа представительниц буржуазии выкалывала глаза мертвому генералу коммунаров, пока офицеры регулярной армии отдавали приказы, согласно которым солдаты потом расстреливали целые районы.

Когда пали баррикады, судьи еще обсуждали дело о безумии Бертрана Кейе. Заседание прерывалось: то ему мешали кулачные бои, то дуэль, то убийство, то «чистки». Из-за ошибки писца месье Дюпона поставили к стенке вместо приговоренного к смерти месье Дюпонна[84]. En fin[85] старший судья, который легкомысленно подписал смертный приговор архиепископу Парижа, заслушивая признание Кейе, объявил самого себя безумным – в тщетной попытке избежать собственной казни. Когда Гиньоль отрубил судье голову, не осталось никого, кто мог бы вынести решение по делу печального, всеми позабытого подсудимого. Продажный тюремщик (его играл Морфо) отпустил Кейе на свободу.

Изумленный таким везением, маньяк, повинуясь довлевшим над ним страстям, отправился в свое излюбленное место. Кейе прибыл на кладбище Пер-Лашез, когда там расстреливали последних гвардейцев Коммуны. Никто не обращал внимания на жалкого убийцу-аматора – кроме сторожевого пса, укусившего Кейе, когда тот копался в могиле в поисках достаточно разложившегося трупа. Рана от укуса на ноге каннибала-оборванца нагноилась, он не стал ее лечить – и присоединился к груде тел.

Этой постановкой Гиньоль – он сам играл сторожевого пса – пытался донести до зрителей некую мысль… Пусть при этом он плясал, обвязавшись кишками, и вырывал глаза у карликов, монахинь и недовольных критиков. Если на основании преступлений Бертрана Кейе можно сделать вывод о том, что он был монстром, то что говорить о политиках и генералах, которые могли одним росчерком пера уничтожить сотню людей – да что там сотню, тысячу, тридцать тысяч, миллион, шесть миллионов!