Страна идиша

Но при всем при том рука церкви была коротка для Хантингдона, преимущественно англоязычного протестантского городка, расположенного совсем близко от американской границы, она не дотягивалась и до Кейп-Кода, где мы проводили каникулы. В кинотеатре Провинстауна чуть не каждый день шли новые иностранные фильмы, и поэтому, если мы не ужинали с Гоффманами, можно было посмотреть целых три или четыре фильма с субтитрами, в дополнение к двойному сеансу в «драйв-ине» «Велфлит», а также долгой и непонятной пьесе Юджина О'Нила[272] в драматическом театре Провинстауна и летнему ассортименту в деревеньке Хаянис. Итальянские, французские, испанские и греческие фильмы с субтитрами были особенно важны, поскольку из них мне стало известно, что церковь не слишком популярна в Европе, а некоторые особенно смелые режиссеры, вроде Луиса Бунюэля,[273] даже смеялись над Тайной вечерей. В «Том, кто должен умереть»[274] жители греческой деревушки заново распяли своего местного Иисуса. Любовные сцены этих фильмов были чрезвычайно откровенны — теперь понятно, почему мои родители услали меня в лагерь Масад, где, к своему ужасу, я обнаружил, что утренние молитвы обязательны, — режим, как сказала бы мама, не хуже католической школы. Тем летом я нацарапал что-то совсем уж непристойное на стене нашей палаты. Мои соседи поклялись молчать, и по сей день держат в тайне мое преступление, а через год Всевышний смилостивился надо мной и дал первому монреальскому Международному кинофестивалю открыться в отеле «Лоз», где в течение одной дивной июньской недели я мог каждый божий день смотреть по пять запретных фильмов. Ради удовольствия быть единственным мальчишкой-старшеклассником среди всех этих говорящих по-французски людей, выглядевших так, словно они ни разу не бывали в церкви, стоило протранжирить все деньги, в течение года выдаваемые мне на карманные расходы.

Но я был одинок, и мне не с кем было обсудить, почему английскому рабочему классу так тяжело влюбляться и поддерживать романтические отношения, тогда как для французов ничто в этом деле, даже брак, не станет помехой, или по какой причине только поляки и русские все еще снимают фильмы про Вторую мировую войну, и так продолжалось, пока я не подружился с Генри Фаркасом, кинообозревателем утремонской школы «Рострум». Как-то в октябре, в пятницу вечером, через несколько дней после Симхас Тойре,[275] Генри позвал меня на просмотр «Олимпии», части I, Лени Рифеншталь[276] в кинообществе университета Макгил. Никто не спросил у нас студенческих билетов, и вход стоил всего пятьдесят центов. По дороге домой Генри, не переставая, говорил о призрачном освещении, о посекундном монтаже, о крупных планах и стратегическом использовании эффекта замедленного действия. А я пытался обсудить прославление фашизма и то, как негр Джесси Оуэне в конце концов вышел первым. Мама объяснила мне, что Генри — еврей-самоненавистник, как и все вышвырнутые из Венгрии коммунисты. После этого я ходил в кино один.

У кинообщества было три программы: «Зарубежные фильмы», «Немое кино» и «Артхаус». Мы с организаторами клялись на одной Библии, поскольку до моего отъезда в колледж они показали почти половину списка Паркера Тайлера «Классика зарубежного кино», насчитывавшего шестьдесят восемь фильмов, и поклонялись тем же режиссерам: Эйзенштейну,[277] Лангу,[278] Ренуару[279] и Бергману.[280] Я жил ради этих пятничных вечеров. Поскольку я ходил туда в одиночку, я никому не должен был признаваться, что экспериментальные фильмы лежат за пределами моего понимания. Поначалу, смотря немые фильмы с живым сопровождением на фортепьяно, я смеялся, но потом понял, какую пользу они могут оказать в деле соблазнения Эстер.

У Эстер хранилась самая большая папка моих рассказов. Это были не заданные мне во втором классе классные сочинения-экспромты на идише и английском, и не боевики-приключения, которые я придумывал в лагере Масад — в этом мы состязались с моим двоюродным братом Давидом перед сном, а похотливые сказки, которые я сочинял в Митлшул, идишско-ивритской средней школе, вечерами по вторникам и четвергам, каждый из рассказов умещался на двух сторонах сложенного вчетверо листа линованной бумаги, с иллюстрацией на заглавной странице и выходными данными. Все девочки читали их во время уроков, а потом сдавали Эстер на хранение.