Страна идиша

В первый свой визит я пришел не с пустыми руками и ушел тоже не с пустыми руками. Кроме последнего выпуска Ди голдене кейт («Золотая цепь»), идишского литературного журнала, который Суцкевер редактировал с 1949 года, он подарил мне последний роскошно изданный том своих стихов, набросав на титульном листе автопортрет, достойный помещения в раму. Может быть, это было воздаянием за мамину щедрость? Почему же она — и не только она — была с ним столь щедра? Или славу поэта не стоит измерять одной лишь его поэзией? Ах, мне еще так многому нужно было учиться.

Шесть недель спустя, ясным сентябрьским днем, Суцкеверу нужно было по делам в центр города, в издательский дом Переца на улице Алленби, и я с радостью составил ему компанию. Представится ли лучшая возможность спросить его, не знает ли он кого-нибудь, кто мог бы набрать наш студенческий журнал, со всеми необходимыми диакритическими значками? О его наборщике, объяснил он, когда мы садились в автобус, не может быть и речи; печатающая его типография — это кооператив, входящий в израильскую профсоюзную федерацию, Гистадрут. Вдруг я услышал, что водитель зовет нас к себе обратно.[362] Суцкевер пропустил меня в автобус, что — как я подумал — было проявлением вежливости. На самом деле он имел в виду, что я куплю ему билет. Не обращая внимания на мое смущение, он тут же выложил деньги за проезд.

После тех лет, что я водил дружбу с писателями и художниками в доме моих родителей, я чувствовал себя совершеннейшим невежей. И, что гораздо хуже, я провалил проверку на религиозное воображение, я, считавший, что умею тонко подмечать проявления священного в мире повседневности. Суцкевер был не просто поэт или умелый рассказчик. Поэзия была его Писанием, его дом — святилищем, а сам он — священным оракулом. Пилигримы приносят к алтарю подношения, пусть даже самые скромные. Чем я отличаюсь о них?

Но это еще было не все. Наблюдать его встречу с директором издательства Шлойме Швейцером и ярость, излитую Суцкевером на этого несчастного из-за нескольких опечаток в их последней совместно изданной книге, было просто страшно. Упаси меня Боже когда-нибудь оказаться в положении Швейцера. Но потом, как бы в качестве компенсации за сцену, которой я был свидетелем, и за мое постыдное поведение в автобусе, он настоял, чтобы я заглянул к нему на легкий ужин.

Мы ели, сидя на диване в гостиной, сказали лехаим,[363] и они с Фрейдке рассказали историю, которую мне хотелось услышать больше всего.

То была повесть их чудесного перелета к свободе в 1944 году благодаря его эпической поэме о войне Коль нидрей.[364] Партизан по имени Юргис пешком пришел в Москву и донес рукопись. После ее публичного чтения на собрании, организованном Еврейским антифашистским комитетом[365] председатель Комитета актер и режиссер Соломон Михоэлс и писатель Перец Маркиш организовали через Юстаса Палецкиса,[366] главы Советской Литвы в изгнании, отправку самолета Красной армии в лес для спасения великого партизанского поэта. Прилагая титанические усилия, Абраша и Фрейдке добрались до взлетной полосы на льду замерзшего озера. В кабине крошечного двухмоторного самолета хватило места только для пилота и для идишского поэта; Фрейдке они привязали к фюзеляжу и чудом взлетели. Кстати о телах — Фрейдке прерывает монолог Суцкевера, — мне следует знать, что мужчины-партизаны в Нарочанских лесах проявляли абсолютное безразличие к грязи и вшам; а она каждый день вместо бани обнаженной каталась по снегу.

Суровый лоб и полные тоски глаза — таким, думал я, явился пророк Йехезкель вавилонским изгнанникам: Йехезкель, который, чтобы спасти слово Господа, проглотил свиток, исписанный плачами, погребальными песнями и стенаниями; Йехезкель, который ради немногих сохранивших веру все повторял и повторял свои преображающие душу слова о видениях кары и спасения. Благословен я, что удостоился быть сопричисленным к ним, а также обрести доверие миссис Йехезкель.

В прихожей, прощаясь с Суцкевером, я обратил внимание на затерявшуюся среди картин маленькую покрытую ржавчиной жестяную табличку. На ней была надпись: «Вилькомирский, 14».

«А! — сказал я. — Это ваш адрес в Шнипишках, где вы жили на чердаке с мамой. Там, на Хануку, когда вы трудились над своей первой поэмой, она подарила вам перьевую ручку в кипарисовой коробочке».

«Ты знаешь об этом?» — спросил Суцкевер с явным удовольствием.

«Я слышал, как вы читали поэму об этом в Монреале».

«Да, — ответил он, чуть помедлив, — что это был за вечер!»

В автобусе на пути к междугородной автобусной станции в Тель-Авиве, я прокручивал в уме тот вечер, и вдруг все стало на свои места.