Страна Изобилия

— На этот раз нет. На этот раз не плевать. Потому что, благодаря особым, мать их, обстоятельствам и увеличению нормы выпуска в последний момент, Госплан нас решил выручить, подняв бюджет. А нам, чтобы это оправдать, надо в этом году выполнить не только план по производству, но еще и по деньгам. Взять и выдать восемнадцать машин недостаточно; надо еще и по продажам план выполнить. Так что, хоть ваши клиенты и хотят новую модель — а мы, поверьте мне, рады бы им ее дать, на самом деле, ее сделать даже проще, — но мы им ее дать не можем, потому что между улучшенной моделью и первоначальной есть небольшая, совсем пустяковая, разница в цене.

Разница в цене. Чекушкин не мог вспомнить ни единого случая за тридцать лет, когда дело было в чем-то подобном. Он с трудом пытался ворочать мозгами, продираясь через притупляющую боль духоту.

— Ладно, пусть новая модель дороже стоит, — сказал он. — В чем тут проблема? Мои ребята ведь не сами платить будут. Все равно все это на капитальный счет совнархоза запишут.

— Ах ты, господи. Да не стоит она дороже. В этом-то и есть самая прелесть, самая суть проблемы — вот чего вы разрешить не сможете. Она стоит дешевле. На 112 тысяч рублей дешевле. Каждая машина, выпущенная заводом, пробьет здоровенную, черт знает какую дыру, и так она и будет зиять в нашем плане по продажам, а в этом году мы, благодаря вашим молодцам, наплевать на него не можем. Они всем Госпланом к нам в окна цеха заглядывают, пытаются понять, что происходит.

— Все равно не понимаю, — сказал Чекушкин. — С какой стати новая модель дешевле?

— Вот и мы не понимали, — ответил Рышард. — Попросили разъяснить. Говорим, почему наша замечательная новая машина стоит меньше, чем старая? И знаете, что они нам ответили, эти, из совнархоза? Не знаете? Указали, что новая меньше весит. Говорят — цитирую дословно: “Расценки на оборудование в химической промышленности устанавливаются в основном по весу”.

— Нет-нет, я не шучу, — продолжал Рышард. — Я серьезен, как никогда. Так что, как видите, придется вам изобрести какой-нибудь способ возместить нам убытки незаметным никому способом, причем у всего света на виду, а иначе вашим клиентам снова достанется все та же старая добрая ПНШ-180-14С, та самая, с которой они так неосторожно обошлись.

Рышард отправился домой. Чекушкин тоже собрался было встать, выждав немного для приличия, но пока он сидел, с его телом произошло что-то ужасное. Под прикрытием водки его ноющие части тела застыли, как цемент. Он прирос к месту, закоченев от шеи до самого низу, до болтающихся подошв ботинок. Ноги его совершенно потеряли способность нормально двигаться. Ему пришлось попросить бармена с официантом вытащить его из-за столика и отнести вниз по наружной лестнице к такси. Своими презрительными взглядами они дали ему понять, какой жалкий у него вид и насколько эти их услуги выходят за рамки существующей между ними договоренности. Пока его тащили вниз по заснеженным ступенькам, он, обхватив безжизненными руками их за шеи, чувствовал, как растет его долг.

Да и вдова не рада была ему, когда таксист выгрузил его у нее на пороге. Между ними было установлено правило, что ему нередко придется возвращаться домой в подпитии, однако заявиться без задних ног — это уж совсем никуда. Она неохотно помогла ему доковылять до ванной, проведя мимо фотографий мужа-хранителя. Приласкаться к аппетитному бело-розовому телу сегодня ночью не выйдет. Копошась перед зеркалом с рубашкой, он постепенно, сантиметр за сантиметром, обнажил тусклый радужный синяк. Он лежал в темноте, голова у него кружилась. Кровать поворачивалась круг за кругом, и круг за кругом вращались, словно мельничные лопасти, дневные впечатления: Колины татуировки, господин Герш со своей селедкой, блевотина на снегу, пасодобль, лейтенант, лейтенант, лейтенант.

Чекушкину снился сон. Он был на фабрике, бочком пробирался по проходу мимо какой-то огромной машины. Но когда он положил на нее руку, чтобы не упасть, вместо холодного металла ощутил поверхность кожаную, теплую. По ней пробегала легкая дрожь, но не механического свойства. Он понял, что машина каким-то подлым образом оказалась живой. Под багряно-черной пленкой из одной камеры в другую перекачивалось, пульсируя, что-то жидкое, густое. Он отступил, но рука не отлипала. Она пристала к машине, и теперь, осознал он, у его руки больше не было настоящей ладони. Оторваться можно было, лишь оторвав от тела собственную руку. Его рука, все его тело стали отростками машины, он превратился в сифон, по форме напоминающий человека, по которому медленно циркулировали те же потоки. Потом исчезли стены, однако машина осталась. Она вытянулась, простерлась вдаль, в снежную тьму. Чекушкин почему-то — потому что был частью машины — ощущал ее огромность. Машина без устали поедала все, что находилось от нее по бокам, все, что еще оставалось в мире, что еще не сделалось ею самой, и свои собственные отходы она тоже поглощала. Теплая, полная отравы, она все росла и росла.