Страна клыков и когтей

Господин, у меня был пугающий разговор, о котором вам следует знать. Это случилось полчаса назад. Договорившись о встрече с Троттой, я взялся за тяжкий труд моих обычных обязанностей: регистрировать пленки, возиться с архивами, отыскивать лицензии, хотя следует сказать, что последних под конец мая обычно немного, и даже самые усидчивые ассистенты по производству работают спустя рукава. Тем не менее в плане у меня значилось несколько пунктов на следующий год, и я принялся за дело. Я перетащил на свой стол видеорекордер и начал отсматривать материалы с Олимпийских игр 1972 года в Мюнхене. И вдруг появилась она. Я говорю про Эвангелину Харкер. Это было нападение. Она расшвыряла кассеты, она смахнула папки и вообще учинила дикий хаос. Никто не пришел ко мне на помощь. В коридорах было пусто. Она же стояла и смотрела на меня, прожигала меня взглядом. Она все еще прекрасна. Я попросил ее быть поосторожней с кассетами, если она повредит пленку, я не виноват. Это замечание вызвало взрыв. Она нажала кнопку «Выброс» на рекордере, вырвала из него кассету и швырнула аппарат о стену. То есть физически вырвала его из сети, подняла над головой и изо всех сил ударила им о противоположную стену. Тут настала моя очередь выйти из себя.

— Да что на тебя нашло? — крикнул я, рассчитывая поднять достаточно шума, чтобы немедленно положить конец этому безобразию, но, как я говорил, большая часть работающих вернется лишь завтра, и ни одна живая душа не встала на мою защиту. Далее цитирую ее:

— Почему? — спросила она.

Ни на минуту я не усомнился, что не обязан ей отвечать, но она не отступалась. Прикончив рекордер, она взялась за телевизор. Она подняла его и с грохотом уронила на пол. По экрану побежали трещины. Схватив со стола кассеты, она запустила ими мне в голову. Я никогда не видел ее такой. Следы моего былого чувства ответственности взяли свое. Стыдно признаться, но я разволновался.

Тут мне хотелось бы отвлечься и сказать несколько слов в мою защиту. Я излагаю вам все это, поскольку знаю, что вы все равно вытянете из меня все, а еще, чтобы напомнить о моей бесконечной вам преданности. Мне нет нужды что-либо говорить. Я мог бы заставить вас потрудиться, чтобы узнать о случившемся, но такого не будет. Информацию я передаю добровольно.

Она закатила мне пощечину, и я разрыдался.

— Взгляни, какие у тебя зубы, Стим. Ты их видел? Они становятся его цвета.

— А у тебя, Эвангелина? — парировал я, указывая на очевидное. — Какие они у тебя?

Она прекратила громить мой кабинет.

— О чем ты?

Я вытер глаза. Я не ответил. Будь у меня при себе нож, все обернулось бы иначе. Но ножа при мне не было.

— Ты ведь не получала моих писем, верно? — спросил я.

Прижав руки к груди, она закрыла глаза. Такой прекрасной я ее никогда не видел.

— Боже, Стим, — сказала она.

Тут я понял, что это мой шанс, и вы бы мной гордились.

— Но ведь он не так плох, правда? Наш господин. Он весьма любопытная личность, согласна?

Протянув руку, она коснулась пальцем моего подбородка, будто я маленький мальчик и сказала:

— Он воплощение бойни, и ты это знаешь.

Я решил выложить карты на стол.

— Я любил тебя и что угодно ради тебя сделал бы. Вот о чем были мои письма. Если бы ты их получала, то, возможно, поняла бы, как я дошел до такого.

Но она так жестока.

— Я бы удаляла их не читая, Стим.

Ее искренность слишком меня ранила, и я не ответил. Она бы их удаляла. А ведь вы меня предостерегали. Уронив голову на стол, я заплакал от унижения. Я плакал, пока слезы не залили стол. Сомневаюсь, что кто-либо в «Часе» когда-нибудь плакал так долго и горько, как я. Почему она удаляла бы мои письма? Почему? Я велел ей уходить, но нет, она не оставила меня в покое, она начала понукать мной.

— Ты должен сказать мне, где он, Стимсон. Ты должен рассказать мне все, что знаешь.

И в последний раз мне хочется оправдаться в моей минутной слабости. У меня был выбор. Я мог бы послать ее ко всем чертям. Но не послал. Она еще обладает властью над моим сердцем. Скажите мне, что нужно сделать, и я сделаю. Прикажите, и будет исполнено. Хотите, чтобы она умерла? Только произнесите слово. Но в то мгновение я сдался. Я сломался. Я рассказал ей, что знаю. Но что именно я знаю? Понимаете? Не так уж многое мне известно.

— Где он прячется? — спросила она.

— Понятия не имею, — сознался я. — Но после полуночи он всегда в центральных коридорах. Он расхаживает и вздыхает и распаковывает свои пожитки.

Это я ей рассказал, и да, от всего сердца раскаиваюсь.

— Что он тут делает? Он тебе объяснил?

Тут мне повезло. Одно дело — задавать вопросы. Совсем другое — знать, какие именно нужно задать, и она этого не знала.

— То же, что и всегда. Он слушает. Он поет.

Следующий вопрос пришелся ближе к цели:

— Но где он берет кровь, Стим? Они не приходят к нему, если он не пьет кровь.

Я молчал.

— Ну?

По моему лицу нельзя было прочесть ничего конкретного. Но она поняла достаточно.

— Ты ради него убиваешь, тварь ты несчастная.

Я кивнул. Я кивал, а она трепетала от возмущения, и я собирался сказать, как горжусь вами, когда она схватила меня за голову и со всей силой ударила ею о стол, сломав мне один зуб.

— Это за Роберта, — сказала она. — Если бы я думала, что это что-то изменит, убила бы тебя собственными руками. Но это работа Торгу. Когда все закончится, он перережет тебе горло от уха до уха. Просто не сможет удержаться. Лучше беги отсюда.

И в качестве последнего унижения, она придвинулась совсем близко и совершила низость, которая вызвала бы отвращение у прежней Эвангелины. Она запустила свой теплый язык мне в ухо и прохрипела похотливо:

— Передай ему кое-что, что он уже знает. Скажи ему, танец жизни сильнее песни смерти. Не забудь.

А потому я передаю вам эти нелепые слова, а с ними мою мольбу. Поймите мою растерянность. Вы говорили, что никогда с ней не встречались. Это буржуазная условность, и со всем уважением к вам, но, получается, вы мне солгали, и, как докажет это электронное письмо, я ни в чем не виновен. Без сомнения, у вас были причины солгать, и сейчас, когда мне известен протокол, я понимаю, что определенные решения принимаются в силу необходимости и не сообразуясь с обычными правилами, но мне это представляется нарушением доверия. И поскольку я всегда считал нас друзьями, хотел бы просить вас принять во внимание мое уязвленное самолюбие, когда будете рассматривать этот вопрос.

Ваш всегда правдивый

Стимсон