Страна последних рыцарей

Через три дня нас ожидало последнее большое разочарование, а именно, приказ о том, что все снова должны вернуться на борт, так как между Турцией и большевиками был заключен договор, а это означало, что в данное время нельзя было портить отношения с Советской Россией. Велико же было горе беженцев! Только нам, жителям Северного Кавказа, было дано особое разрешение снова вернуться в Самсун, а всех остальных отправили в Инеболу и там интернировали.

Для меня и моих земляков все опасности были уже позади. После долгих изнурительных месяцев я жил теперь в покое и безопасности и ждал в мирном городке приезда Мохамы, который затем действительно приехал. Однако ему, бедняге, не удалось, как мне, избежать всех ужасов революции и преследований. Он был неоднократно ранен, и на лице его лежала печать преждевременной смерти.

В 1921 году, в месяц поста Рамазан, судьба свела нас с ним в последний раз. Маленький анатолийский город ^{85} был полон кавказских эмигрантов и бывших офицеров, которые из хаоса русской революции бежали под защиту Турции. Эта страна, которая намеревалась при Кемал-паше пережить новый подъем, особенно охотно оказывала свое гостеприимство мусульманам. Живя в мире и согласии между собой, мы, представители различных кавказских племен, старались проявить себя достойными гостями и стать в глазах турок олицетворением коренных обычаев нашей родины. В соответствии с унаследованным от отцов порядком, мы, молодые, обслуживали и чтили старших, отчаявшихся от тоски по родине и потерявших всякую надежду увидеть ее вновь. А нам помогали молодость и легкомыслие радостно и беззаботно наслаждаться настоящим.

Мы заказали себе красивые новые одежды — последние национальные костюмы, которые сопровождали нас позднее, как реликвии, в дальние страны — а во время ночных прогулок радовались яркой восточной жизни, которая нас окружала. Во время праздника Рамазан ночами все вокруг было наполнено веселыми хлопотами, на ярко освещенных улицах пировали и музицировали, торговались и шумели, пока ежеутренне, еще до восхода солнца, с минарета не объявляли о начале поста, и городок не погружался в благочестивую торжественную тишину. Это противоречие полного дневного воздержания и ночной обильной еды приводило меня в удивительное состояние, и я с огромным любопытством бродил по живописным слабо освещенным улочкам, ощущая сказочность давно ушедших времен, так как здесь, на невольничьем рынке Самсуна, похищенных черкешенок продавали богатым туркам, чтобы они потом украшали дворцы султанов и халифов.

В отличие от меня, Мохама был всегда печален и грустен. У него болели раны, и он трудно переносил разлуку с женой. Когда я, охотно исполняя свой долг, заботливо ухаживал за ним, до моего сознания, затуманенного мечтами, доходило, конечно, наше тяжелое положение. Но мы не были одиноки и покинуты, как раз наоборот: общения было достаточно, так как в месяц уразы ^{86} каждый рад принять у себя единоверца. Нас часто приглашали в гости, а благодаря своему умению рисовать, я приобрел новых друзей и знакомых.

Между тем пост закончился и наступил большой байрам, праздник. Накануне мечеть с внешней и внутренней стороны была освещена лампадами и свечами, из всех домов слышалась праздничная музыка. Губернатор Мута-Зариф пригласил нас в ночное кафе. Пришли черкесские князья Султан Келич-Гирей, Султан Шахим-Гирей, Мохама, я и многие другие офицеры. Мы ели, пили наш кофе-мокко и, возбужденно разговаривая, ждали момента, когда муэдзин призовет нас своей молитвой в мечеть на торжественное открытие священного праздника.

И вдруг сквозь предрассветное утро, как орел, мягко и смело взвился в небо услаждающий слух сильный, пронзительный голос. Он прославлял могущество Аллаха и силу пророка, он наставлял верующих на путь истинный, он помогал бедным и отчаявшимся вновь обрести радость жизни. В нем звучала то благосклонность, то угроза, так что на фоне всеобщей тишины беспокойное море, казалось, задерживало свое дыхание, чтобы прислушаться к нему. Все, кто его слушал, преобразились. Глаза молодых людей, огромные и полные веры, блестели как у детей, а у стариков медленно текли слезы, тяжелые слезы по морщинистым щекам в бороды, так как в каждом из них был погребен свой собственный ушедший в забвение мир: родина, благополучие, семейное счастье. Молитва отзвучала, но еще очень долго царила священная тишина. Старики неподвижно сидели на мягких подушках, молодые, вытянувшись, стояли у стен, как того требовал наш обычай.

Наконец, в тишине раздался голос Мута-Зарифа: «Этот человек, голос которого запал нам в душу и пролился бальзамом в наши открытые сердца, был приговорен к смерти за предательство родины».