Страницы Миллбурнского клуба, 1

Да, в таракане что-то есть,

Когда он лапкой двигает и усиком колышет.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

А где же дамочки, вы спросите, где милые подружки,

Делившие со мною мой ночной досуг,

Телосложением напоминавшие графинчики, кадушки, –

Куда они девались вдруг?

Иных уж нет. А те далече.

Сгорели все они, как свечи.

А я горю иным огнем, другим желаньем –

Ударничеством и соревнованьем!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Запутавшись в строении цветка,

Бежит по венчику ничтожная мурашка.

Бежит, бежит... Я вижу резвость эту, и меня берет тоска,

Мне тяжко!..

                                                                                 1932

Такое вот служение... Ироническое – и одновременно пытливое – отношение Н.О. к науке, ее прямое сопряжение, так сказать, с Эросом и Танатосом как нельзя лучше соответствует нормальной ментальности ученого, хотя Н.О. таковым и не был. Он хочет «разгадать тайну объятий» – и не может. Н.О. тоскует, понимая безнадежность познания даже «ничтожной мурашки», но то же происходит и в головах ученых. Познание манит и отталкивает, вдохновляет и вводит в отчаяние. В этом аспекте Олейников, возможно, оказался наиболее тонким из поэтов, которые вообще обычно не могли внятно сказать что-либо на темы науки – они либо воспевали ее успехи с нелепым энтузиазмом, либо наивно ужасались ее кошмарными результатами –  бомбы и пр. Но никто не смеялся над ней и никто не очеловечивал ее так, как Н.О., не показывал ее внутреннюю сопряженность с базисными человеческими эмоциями. Его «псевдоученость», его «надевание маски специалиста», как это обычно трактуется, не имеет сатирического оттенка, как и вообще его творчество, – он лишь интуитивно верно показывает настоящий способ мышления ученого, с его самообманом и его самоиронией (которая, по моим наблюдениям, растет пропорционально уровню исследователя).

«Поэтры», как большие ученые, натурально приходят к схожим выводам [4]:

С.Л.  Вгрызаясь в базисы науки, плодов ее мы горьких поедаем,

И делая с ней кой-какие штуки, себя мы крепко уважаем –

Теперь мы выглядим почти как мудрые тетери

И кое-кто нам в этом подражать стремится.

Но видим также мы в миры иные двери,

Куда пора придет уж скоро удалиться.

Туда не заберешь с собою ни трухи,

Ни умственной нелепой шелухи,

Ни тела из молекул потрохи.

Так что ж останется –

Ужель одни стихи?

Ха-ха-ха-ха,

Хо-хо-хо,

Хи-хи,

Хи...

Х

И.М.  Проблем огрoмнoе кoличествo

Мне отключило электричество,

Канализацью, туалет, компьютер, пейджер, пистолет –

Oстaлся я совсем oднем

Неразрешимых средь проблем.

Ю.Б.  A кaк у вaс мoгучие труды нa пoприще искусствa и нaуки:

Дoстaтoчнo ли в них вoды? Ведь без смoченья фрaзы сухи.

 

4. Тема смерти – 18% всех текстов, пересекается и с любовью, и с насекомыми, и с прочим.

Смерть героя

Шумит земляника над мертвым жуком,

В траве его лапки раскинуты.

Он думал о том, и он думал о сем, –

Теперь из него размышления вынуты.

И вот он коробкой пустою лежит,

Раздавлен копытом коня,

И хрящик сознания в нем не дрожит,

И нету в нем больше огня.

Здесь, так же как и в «Мухе», все подано серьезно, то есть, замени жука человеком – будет очередной стих на вечную тему «где стол был яств – там гроб стоит» (украшенный бесподобными выражениями типа «теперь из него размышления вынуты», подчеркивающими механистичность акта смерти). Но жук, как и ранее муха, апеллирует к множеству возможных интерпретаций, от рассмотренных ранее до таких: автор просто-напросто сочувствует погибшему, рассматривает его смерть так же, как и любую другую, вполне человеческую. В такого рода отношении к смерти нет, в общем, ничего уникального – как известно, некоторые секты в Индии носят защитные повязки именно чтобы случайно не проглотить (причинить смерть) мелкому насекомому. Подобный антропоморфизм неприложим к «Мухе» – «любовь» к ней (так, как и «любовь» ее) – не более чем метафора. Здесь возникает важная грань: хотя любовь и смерть традиционно идут в искусстве все время рядом, смерть куда универсальнее – вот и тут, прямая интерпретация смерти насекомого (через сочувствие) возможна, a любви – нет.

Но чаще смерть вспоминается совсем в другом контексте:

Шуре Любарской

Верный раб твоих велений,

Я влюблен в твои колени

И в другие части ног –

От бедра и до сапог.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Почему я плачу, Шура?

Очень просто: из-за Вас.

Ваша чуткая натура

Привела меня в экстаз.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Вижу смерти приближенье,

Вижу мрак со всех сторон

И предсмертное круженье

Насекомых и ворон.

Хлещет вверх моя глюкоза!

В час последний, роковой

В виде уха, в виде розы

Появись передо мной.

21 июня 1932