Страницы Миллбурнского клуба, 2

Готовилось историческое постановление ЦК ВКП(б) «О  перестройке литературно-художественных организаций». Только в области изобразительного искусства необходимо было распустить около пятидесяти объединений и примерно столько же литературных групп (только в Москве их было более тридцати). В условиях планируемой «перестройки» проведение превентивных арестов представлялось логической мерой.

Хармс, Введенский и Туфанов были арестованы 10 декабря 1931 года. Бахтерев – немного позднее, 14 декабря. По одной из версий, причиной ареста Введенского был сказанный им в доме художницы Е. В. Сафоновой тост за покойного императора Николая Второго. Введенский говорил, что при наследственной власти у ее кормила случайно может оказаться и порядочный человек, в то время как народная власть это исключает.

Побочным эффектом арестов было то, что Нюра Ивантер, вторая жена Введенского, сожгла со страху все его рукописи, какие могла найти, за что Яков Друскин прозвал ее «Геростратом XX века»

Не так уж важно, что послужило толчком: показания режиссера-авангардиста Игоря Терентьева, арестованного незадолго до этого (расстрелян в 1937-м), доносы штатных осведомителей или Ираклия Андронникова, арестованного вместе с ними, но выпущенного за недостатком улик. Достаточно было репутации обэриутов, уже сложившейся к этому времени, да тех разговоров, что велись в компании, собиравшейся у Сафоновой и у ассистента Петроградского университета Петра Петровича Калашникова. П. П. Калашников был своего рода держателем богемного салона. У него собирались литераторы и художники. Писатель Л. Пантелеев вспоминал: «... Д.И. [Хармс] водил меня к своему приятелю Калашникову. ...Это был русский интеллигент, пожилой, как нам казалось (лет за 40, вероятно)... В комнате же у него горели многоцветные лампады, под статуэткой Будды стояла фисгармония, и Калашников на ней играл». Короче, «не наш» был этот Калашников, за что и был арестован по тому же делу (получил три года, отбывал в Свирских концлагерях).

Похоже, что «сверхзадачей» арестов было собрать материал на руководство Детгиза – Маршака, Олейникова и других – так сказать, впрок. Показательно, что несмотря на то, что такие «компроматы» были получены, новых арестов не было. Зато уровень страха в среде ленинградской интеллигенции был поднят, и этот результат был достигнут малой кровью.

Все же следствие заняло почти четыре месяца. В Москве поступили экономичней: друг Пастернака, «лефовец» Владимир Силлов был арестован в 1930 году примерно с той же формулировкой, что и обэриуты, и расстрелян через три дня.

Протоколы допросов Введенского и Хармса – интересные документы. Трудно определить, до какой степени они являются творением следователей Алексея Бузникова и Лазаря Когана и до какой – самих подследственных. Однако мало какие критические статьи излагают особенности их творчества с такой ясностью.

Протокол первого допроса Хармса содержит довольно простодушное заявление:

«Я работаю в области литературы. Я человек, политически не мыслящий, но по вопросу, близкому мне: вопросу о литературе. [sic] Заявляю, что я не согласен с политикой Советской власти в области литературы и желаю, в противовес существующим на сей счет правительственным мероприятиям, свободы печати как для своего творчества, так и для литературного творчества близких мне по духу литераторов, составляющих вместе со мной единую литературную группу».

По поводу детского творчества сказано следующее:

«К наиболее бессмысленным своим стихам, как, напр., стихотворение "О Топорышкине", которые ввиду крайней своей бессмыслицы были осмеяны даже советской юмористической прессой, я относился весьма хорошо, расценивая их как произведения качественно превосходные, и сознание, что они неразрывно связаны с моими непечатающимися заумными произведениями, приносило мне большое внутреннее удовлетворение».

Протокол Введенского по стилю соответствует сумрачному тону его поэзии:

«Основным лейтмотивом наших политических бесед (с Хармсом) была наша обреченность в современных советских условиях. Мы хорошо понимали, что ненавистные нам советские порядки нелегко сломать, что они развиваются и укрепляются помимо нашей и иной, враждебной им, воли, что мы представляем собой людей обреченных».

Введенский каялся с первой страницы, Хармс – со второго допроса, но это дело не меняло. Похоже, Бузников надеялся сделать себе имя, собрав материал на более крупных птиц. В частности, в протоколах Введенского Маршак упоминается в качестве пособника и подстрекателя преступной деятельности молодых писателей. Олейников называется поклонником Троцкого. Однако Маршака, а с ним и других, было велено не трогать. А сама молодежь не представляла большого интереса ни для Бузникова, ни для начальства.

Бахтерев пишет о своем тюремном опыте прямо-таки элегически. Свежее белье на койке, хорошее питание. Единственная проблема – нечего читать кроме газеты, которую он со скуки зачитал до дыр. Ему в момент ареста было 23 года. Я не думаю, что остальные разделяли его мнение.