Страницы Миллбурнского клуба, 2

Хотя Вольфганга постоянно переводили на новые направления. Дальнобойные всем требовались, то одну дыру заткнуть, то другую. Но тут ему повезло – сам рассказал, когда последний раз в отпуск приезжал, уже в сорок третьем. За полгода до того, самой ранней осенью, их артиллерийский поезд под большую бомбежку попал. Или под обстрел, уже не важно. В общем, техника сильно пострадала. И людских потерь тоже было немало. Потому весь дивизион отправили в тыл, на переформирование. И ответственным офицером назначили его – ценили, как говорится, высокие деловые и организаторские качества. Или еще по каким показаниям. Он говорил потом, что никто этим заниматься не хотел, от однополчан отрываться – словно родные братья, уже почти четыре года вместе. А Вольфганг взялся. Ну и вытянул, что называется, счастливый билет. Иначе была ему прямая дорога в Сталинград – так-то. В итоге, конечно, их придали группе Манштейна, уже в конце зимы, помните, да? Учили вас этому? Тоже была знатная заваруха, никто никого не жалел. Однако все-таки многие живыми вышли, а все друзья Вольфганга, с кем он еще с Польши служил, даже с самого первого призыва – как один, попали в окружение. Ну, а что с ними потом было, сами знаете. Вот так – никогда заранее ничего не угадать. Это потом все норовили в тыл убраться хотя б на денек, а тогда еще – нет. Казалось, самая малость осталась, один последний бросок – и все. Вон только к той речке выйти – и конец.

Правда, во время обстрела этого, из-за которого он внеочередным образом в тыл попал, контузило Вольфганга еще раз, и он чуть заикаться начал, но почти незаметно. Годен к строевой и к траншейной тоже. Все мы тогда были годны.

Так вот, когда он в последний раз приезжал, то, известное дело, сначала домой – все проверить, затем на кладбище, отца почтить, а потом к матери на торжественный ужин. Родители Эльзы тоже пришли, и он им сразу объявил, еще кофе не успели допить: «Бросайте все и переезжайте к Эльзе, ей помощь нужна, она пишет, что вам там понравится». Ну, старый Хофмейстер – сразу чашку на стол и в крик: не поеду я никуда, в эту глушь, здесь родился, здесь и помру. Фрау Берта, понятное дело, молчит – ох, умная женщина, теперь таких не делают. А мамаша Ортер помолчала, выждала минутку и говорит: «Ну, если госпожа Хофмейстер не возражает, я бы поехала на месяц-другой. А то тошно мне здесь без старика моего. И вчера на могилке, когда мы с Вольфгангом ходили, почудилось, будто гонит меня куда-то мой покойный Фридрих. Даже оторопела. Прямо вдруг встал он, как живой, и машет палкой своей: "Уходи, уходи, не оборачивайся". Вот и сейчас, как вспомнила, не по себе стало. Не знаю, к чему это, да и думать не хочу. Так о чем я? А, пожалуй, съезжу я, навещу невестку-то с внучкой, ведь у господ Хофмейстеров здесь действительно дел невпроворот, и с домом, и так. Ты бы, Вольфганг, мог об этом заранее подумать, прежде чем рот раскрывать».

Вольфганг, надо ему отдать должное, промолчал, только кивнул резко, не шеей – плечами даже. Чуть чашку не опрокинул. И с Хофмейстерами больше об этом деле ни слова. Два дня помогал матери собираться. Потом увидел, что она уже почти на чемоданах да сундуках, а у него от отпуска осталось с гулькин нос, и поперед ее рванул к Эльзе через всю страну. Тогда поезда уже через раз ходили. То есть, по расписанию, конечно, только оно все время менялось «в связи с нуждами военного времени». Но доехал – честь по чести, везде успел.

Марианна потом никак не могла взять в толк, уже, когда давно выросла – взаправду ли помнит тот отцов приезд или нет? То казалось ей, будто видит она их всех троих за столом старым, еще тесаным, гладким и затертым. Мать у окна сидит, а там разводы из инея, красивые, во все стороны. Девочке так хочется дотянуться до них, но нельзя – далеко, через весь стол. Отец – в углу, перед ним большая кружка, и она никак не может разглядеть его лицо. Все время тень от лампочки ложится наискосок, мешает. Тут Марианна встряхивалась всегда, дергала головой и говорила себе: «Что за выдумки, мне ж тогда едва два года было. Типичное falsche Erinnerung*». Но все-таки жгло ее, и хотелось спросить у родителей, а так ли они сидели за столом той поздней осенью – он в углу, на самой границе текущего из-под потолка светлого конуса, а мать у окна, спиной к инею?