Страницы Миллбурнского клуба, 4

Т е н о р.  Поверья древних викингов обещали загробные пиры в Валгале тем, кто смело погиб в бою, и вечный зловонный ад у богини Хель для тех, кто мирно умер в своей постели. Мне хочется верить, что пирующие кельтские вожди дадут место за своим столом Ричарду Бартону – ведь он погиб в схватке с врагами. Однако и историки, описывающие судьбы человечества за обозримые пять тысяч лет, должны воздать ему почести: ведь это его лицо во весь экран будут вспоминать миллионы школьников и студентов, когда дойдут в своих учебниках до имен Александра Великого, Антония, Томаса Бекета, Генриха Восьмого, Рихарда Вагнера, Льва Троцкого, Уинстона Черчилля, Иосипа Броз Тито.

Б а с.  В Валгалу мы сегодня не верим. Но прикосновение к смерти неизбежно рождает в каждом из нас смутные мысли о том, как наша тленная оболочка соотносится с вечным истоком бытия. Для Ричарда Бартона эта дилемма воплощалась – освещалась – переживалась наиболее полно в стихах Дилана Томаса. Например, в таких строчках:

Раскрой мне этот нервный смысл времен,

Смысл диска, воссиявшего рассветом,

Смысл флюгера, что стонет от ветров, –

И снова я творю тебя из пенья

Лужаек, шорохов травы осенней,

Из говорящего в ресницах ветра

Да из вороньих криков и грехов.

Особенно когда октябрьский ветер…

И я творю тебя из заклинаний

Осенних паучков, холмов Уэльса,

Где репы желтые ерошат землю,

Из бессердечных слов, пустых страниц –

В химической крови всплывает ярость,

Я берегом морским иду и слышу

Опять невнятное галденье птиц.

Наталья Зарембская – родилась в Ленинграде. Долгие годы работала в искусствоведческой секции Государственного экскурсионного бюро. В 1992-м уехала – уже из Санкт-Петербурга – в Бостон. Интерес к искусству привел ее в Музей Изабеллы Гарднер, с которым она связана до сих пор. Участвовала в организации выставки коллекций Петергофа в Лас-Вегасе. Переводила каталог для выставки Фаберже. Во главе компании “Let’s Go! Tours” объездила с туристами всю Новую Англию. С 2007 года живет на Манхэттене в Нью-Йорке.

Определяя время

Он — лимонная косточка, брошенная в расщелину петербургского гранита, и выпьет его с черным турецким кофием налетающая ночь.

             Мандельштам «Египетская марка»

В двадцатых годах Сергей Игнатьевич Бернштейн  {1} записал Мандельштама, читающего свои стихи. Записи делались на фонографе в Зубовском институте на Исаакиевской площади, где Бернштейн с 1919 года собирал свою фонотеку. Мандельштам читал «Нет, никогда, ничей я не был современник». Это одна из записей, сохранившаяся лучше других.

Нет, никогда, ничей я не был современник,

Мне не с руки почет такой.

О, как противен мне какой-то соименник,

То был не я, то был другой.

Два сонных яблока у века-властелина

И глиняный прекрасный рот,

Но к млеющей руке стареющего сына

Он, умирая, припадет.

Я с веком поднимал болезненные веки –

Два сонных яблока больших,

И мне гремучие рассказывали реки

Ход воспаленных тяжб людских.

Сто лет тому назад подушками белела

Складная легкая постель,

И странно вытянулось глиняное тело, –

Кончался века первый хмель.

Среди скрипучего похода мирового

Какая легкая кровать!

Ну что же, если нам не выковать другого, –

Давайте с веком вековать.

И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке

Век умирает, а потом

Два сонных яблока на роговой облатке

Сияют перистым огнем.

1924

Декларативному отрицанию сиюминутного Мандельштам противопоставляет понимание хода времени в глубинном, почти библейском смысле. Трудно не согласиться. Если и можно говорить об избранности Мандельштама, то он был избран природой стать интуитивным медиумом времени.

В 1909 году, в Гейдельберге  {2}, цитадели академизма, восемнадцатилетний Мандельштам написал этот короткий неловкий стих, своего рода юношеское обещание начать с tabula rasa в восприятии мира:

Ни о чем не нужно говорить,

Ничему не следует учить,

И печальна так и хороша

Темная звериная душа:

Ничему не хочет научить,

Не умеет вовсе говорить

И плывет дельфином молодым

По седым пучинам мировым.

Декабрь 1909

Мандельштам никогда не был усидчивым студентом, но он всегда искал и находил в формальных науках точки отсчета своим подсознательным догадкам. Что же касается интуиции как фактора познания, то можно представить, с каким чувством слушал Мандельштам лекции Анри Бергсона в Париже годом раньше (1908). Каждое слово мэтра падало на благодатную почву {3}.

Интуитивные догадки рождают новое знание, но и возникают они на уровне накопленных знаний. Что было в самом начале – вечный вопрос. Разрывая эту цепь, Мандельштам в раннем стихе говорит, что его интуиция питается мистической субстанцией – исторической памятью, данной поэтам:

Я не слыхал рассказов Оссиана {4},

Не пробовал старинного вина;

Зачем же мне мерещится поляна,

Шотландии кровавая луна?

И перекличка ворона и арфы

Мне чудится в зловещей тишине,

И ветром развеваемые шарфы

Дружинников мелькают при луне!

Я получил блаженное наследство –

Чужих певцов блуждающие сны;

Свое родство и скучное соседство

Мы презирать заведомо вольны.

И не одно сокровище, быть может,

Минуя внуков, к правнукам уйдет,

И снова скальд чужую песню сложит