Страницы Миллбурнского клуба, 4

Здесь древо забвенья свой плод ледяной предлагает,

И кто запретит его вечную сладость вкусить?

Encounter

A muscular, thick-pelted woodchuck,

created in yield, in abandon, lifts onto his haunches.

…………………………………………

In Russian, the translator told me,

there is no word for “thirsty”…

                                                                          Jane Hirshfield

I watch the thick-pelted woodchuck

Waddle across the poem.

Alert, yet oblivious to the attention

Of both the poet and the reader,

He pauses, lifts onto his haunches

Then plunges into a thicket of ferns,

Vanishing into a space that opens

Beyond the boundaries of the words.

The stream that flows across the line breaks

Has its wellspring in that same landscape.

Mirrored in the rippling water

I glimpse a face that seems oddly familiar.

Perhaps it is my own reflection.

But it breaks up and disappears

Too quickly for me to know for sure.

How unreachable and alluring

Is that world of mysterious beings.

The woodchuck’s fur is stippled with starlight,

The nameless translator’s face is serene.

Surely she knows what I can utter

Only as a hesitant question:

“Is the difference between our worlds

In the direction of the gaze?”

                             * * *

...В ответ на лучшие дары...

                     А. А. Ахматова

А я в ответ внимаю безглагольно.

Чужой звезды лучистые дары

Вбирает темнота зрачков голодных,

Как черный взгляд космической дыры.

Чужие крылья осеняют плечи.

По пересохшим руслам рек моих

Искрятся и звенят чужие речи,

И в памяти чужой трепещет стих.

 

Март 2014

Когда весна, захлебнувшись, уходит под лед,

Равноденствие, сбившись с орбиты, летит во мрак,

То разум, зажмурясь, твердит, что зрение врет,

А сердце перечит слуху: «Не может быть так!»

И только душе предначертано ведать и бдеть;

Что было, что есть и что будет – во слово облечь;

Замерзшую птицу пытаться дыханьем согреть

И хрупкий подснежник, хоть в памяти, но уберечь.

Double Negative

A knife cannot cut itself open…

                        Jane Hirshfield

Nothing is certain.

Nothing can be guaranteed.

Not even nothing.

Кантата

Словно музыка Баха,

Спокойна и высока

Летнего вечера синь

Над темнотою сада.

Звезды и светляки

Мерцают над влажной травой.

И благодарна душа

За тишину и прохладу.

И благодарна душа

Творцу, которого нет,

За то, что небытие

Его сокрыто от взора;

Что звезды и светляки

О Боге всю ночь говорят;

За то, что причастна она

К безмолвному их разговору.

Мир Каргер – в прошлом работал в Колмогоровской статистической лаборатории МГУ, в различных отраслевых институтах и в АН СССР (РАН). Ныне – организатор больших геолого-геофизических горнорудных и нефтегазовых проектов. Основные научные результаты лежат в сфере применения математических методов в геологии и геохимии. Кандидат г.-м. наук. Автор около 100 научных статей и книг. Мир Каргер рассказывает, что профессия и увлечения заносили его в прошлом в такие советские «преисподнии», которые не должны были существовать. Его нынешние маршруты пролегают от Латинской Америки до Южной Африки – и тоже вдалеке от туристских центров. От такой жизни он получает удовольствия вполне цыганские, но печали еврейские, так как «узнавать людей и видеть жизнь их глазами – грустное дело».

Стукачи в интерьере

Стукачество и доносительство сродни детскому ябедничанию. Если ребенок угодничает, если он жалуется на неправильное поведение товарища, чтобы услужить и понравиться взрослому, то это слабохарактерный и несамостоятельный ребенок. Бывает, что умные родители применяют к нему психотерапию повышения самооценки. Чаще всего безрезультатно. Детскую привычку ябедничать невозможно отменить, множество людей сохраняют ее до старости.

Ябедники и жалобщики лепятся к тому, кто помогает угнездиться в жизни или проложить дорогу на жизненном пути. В молодом динамичном обществе они лепятся к букве закона, и нет более законопослушных граждан. Иное дело – архаичное человеческое общежитие, вроде СССР. Здесь ябедники и жалобщики снуют между начальниками, по всей их иерархии, и щекочут, и щекочут их своими вибриссами про недостатки и про недоработки.

А чуть какой кризис – эта архаическая система порождает гражданскую войну, в которой донос есть самое эффективное оружие. Сексоты, стукачи, информаторы роятся и множатся. Народонаселение проникается ими в таких концентрациях, что даже фольклор робко шепчет: «каждый третий – стукач». В конце концов доносительство становится народным обыкновением – как выпить квасу после бани. Война доносов переходит в хронические формы. Это и случилось с народами, населявшими бывший СССР.

Вы слышали, чтобы человек этого рода, как его ни называй – стукач, доносчик, сексот или осведомитель, – покаялся? Хотя бы интимно, перед другом или женой? Тем более, повинился прилюдно? Я – нет. А как хочется прочесть что-нибудь в таком роде: