Страницы Миллбурнского клуба, 5

Так или иначе, в один погожий день холодной ранней весной Леня Шпульман, невзрачный шатен среднего роста, вышел из самолета в аэропорту Шереметьево и осознал, что он находится в стране, где не был двадцать пять лет. Если учесть, что родители увезли Леню из этой страны в трехлетнем возрасте, то можно сказать, что никогда не был. Короче говоря, Леня был самым обычным, заурядным американцем.

Но по-русски он говорил. Он впитал этот язык с детства. Он вырос в доме, где говорили только по-русски, и не просто говорили: русский язык там был культом, фетишем, божеством. Его охраняли, как государственный золотой запас. Дома детям категорически не разрешалось говорить по-английски или вставлять в русскую речь английские слова. Исковерканные на русский манер англицизмы, вроде таких как «майлы», «паунды», «драйвать» и «шопать», считались уголовным преступлением.

Этот лингвистический террор продолжался до тех пор, пока Ленина мама не ушла от Лениного папы к своему боссу, нью-йоркскому адвокату с обаятельной улыбкой и крепкими политическими связями. Папа, в свою очередь, ушел, как полагается уходить папам, к секретарше. У секретарши не было политических связей, но зато были такие бедра, что любой папа ушел бы от любой мамы. Кто из Лениных родителей от кого ушел раньше, остается невыясненным, что, впрочем, не имеет никакого значения для нашего дальнейшего повествования.

К тому времени Леня уже вырос, и развод родителей не сильно его расстроил. Правда, общаться по-русски стало не с кем. Но, как известно, все, что мы постигаем в детстве, остается на всю жизнь. Так что Леня по-прежнему мог говорить на безупречном русском языке, без тени акцента. Что его и сгубило. Но об этом позже.

Пока что мы остановились на том, что он вышел из самолета и вскоре закружился в вихре бурной московской жизни при содействии всевозможных двоюродных родственников и их друзей, которые немедленно стали Лениными друзьями. Московская жизнь понравилась Лене. Все хотели с ним дружить. Все рвались показывать ему Москву. Все звали в гости. Девушки источали сексуальную целенаправленность. Леня купался в благостном тепле любви и внимания. Он никак не мог понять, почему его родители уехали из такой веселой, высококультурной страны, населенной такими милыми, доброжелательными молодыми людьми.

Особенно Лене нравилось, что он, наконец, нашел применение своему безупречному русскому языку. Он чувствовал себя своим среди своих. Так же, как все, он любил острить или рассказывать анекдоты по-русски, и это всегда встречалось восторженным ржанием. Сам он не всегда понимал шутки своих московских друзей; ему объясняли, почему это смешно, и он, поняв или сделав вид, что понял, хохотал громче всех.

В этой культурно-массовой эйфории было одно обстоятельство, которое огорчало Леню. Когда он оставался в городе один, без сопровождения своих чудесных друзей, его почему-то переставали принимать за своего. Есть американская поговорка: если нечто ходит, как утка, и крякает, как утка, значит, это и есть утка. Поговорка оказалась обманом. Леня одевался, как все, говорил, как все, но в нем все равно видели иностранца. Каждый раз при покупке билета в музей или театр повторялся примерно один и тот же диалог:

– Девушка, один билет, пожалуйста.

– Двести рублей.

– Почему двести, девушка? Билет стоит двадцать рублей.

– С иностранцев двести.

– Откуда вы знаете, что я иностранец? – обижался Леня.

На этот вопрос он ни разу не получил ответа. Девушка, глядя в сторону, говорила с холодным отвращением:

– Гражданин, будете брать билет или нет? Если не будете, отойдите от кассы и не мешайте другим. Следующий!

Мучимый непостижимой загадкой, Леня обратился за разъяснением к одному из своих двоюродных друзей, Митрофану Шварцману. Митрофан был вдумчивый матерщинник и философ, который не оставлял вопросов без ответа. Он подумал и сказал:

– Повтори точно, как ты просил билет.

– Девушка, один билет, пожалуйста, – повторил Леня.

– Все понятно: ты м***ло, – поставил диагноз двоюродный Митрофан. – Забудь эти свои «спасибо» и «пожалуйста». Наши люди так не говорят. Это всё – ваши американские лицемерные деепричастия.

– Не деепричастия, а вводные слова, – поправил Леня.

– Вводи их себе в ж***у, – посоветовал Митрофан. – А у нас говори, как все.

– Как? Просто сказать – «один билет», и все? Без «пожалуйста»?

– «Билет» тоже не надо говорить. Она и так знает, что ты покупаешь билет, а не гондон. Скажи коротко: «один». Понял?

В другой раз Леня последовал инструкции своего друга, но это не помогло. За исключением первой фразы, которая, по совету Митрофана, состояла из слова «один», весь диалог с кассиршей повторился слово в слово:

– Один.

– Двести рублей.

– Почему двести?

– С иностранцев двести.

И так далее. В отчаянии Леня снова позвонил Митрофану. На этот раз Митрофан думал еще дольше. Наконец, он сказал:

– Вспомни: ты улыбался, когда просил билет?

– Наверно, улыбался. Что она мне – враг?