Страницы Миллбурнского клуба, 5

Это великое удовольствие – неспешно жевать поездную еду у окна, за которым мелькают обрывки чьих-то жизней. Начинаем с того, что стелим салфетку, выкладываем еду. Крутое яйцо почистить. Редиска. Огурец присолить. Пара картофелин, лучок. И – апофеоз! – аккуратно завернутый в фольгу кусок жареной курицы. Под конец – чай в подстаканнике. Прихлебывая невкусный чай и глядя в окно, отпускаем обрывки мыслей без всякого сожаления.

Как раз когда я допивал чай после короткой стоянки во Владимире, дверь с грохотом отодвинулась, и в купе втиснулся пьяный, в казакине нараспашку, мордатый, лобастый, лысоватый господин, точь-в-точь Генрих Мюллер в исполнении Л. Броневого. Но этот Мюллер был с демонстративным нательным крестом и тремя смартфонами, которые он немедленно выложил стопкой на поездном столике.

Поезд не набрал еще ход, пересчитывал стрелки во Владимире, а Мюллер уже сидел напротив меня и разделывал на газете большую жирную селедку. И в деталях описывал, где и как он ее достал. Было очевидно, что наряду с православием этот Мюллер исповедует языческий культ, в котором важно поклоняться Афродите в образе селедки.

Он ее выпотрошил сигарным (!) ножиком, нарезал крупными кусками. Поискал, чем обтереть руки и ножик, и обтер скатеркой с поездного столика.

– Каспийский залóм! – говорил он. – З–а-л–ó–м! Я люблю, чтоб его не жевать, а прямо так!

Я попытался поддержать тему:

– Селедка в поезде? Ох, обопьетесь.

Он отмахнулся и, сверкнув потной лысиной, простерся над заломом, как Злой Гений над Одеттой.

Водку он пил мелкими глотками, а селедку не ел, а – «прямо так», засасывал, любуясь каждым куском, причмокивал и приговаривал: «Эх, красавица! Каспийская!».

Выпил и съел все, никого не угостил, не пригласил выпить. После чего взобрался на вторую полку со своими смартфонами и затих. Временно удалился со сцены. В дальнейшем он напоминал о себе запахами и всхрапыванием.

Двое других попутчиков заняли свое законное место напротив меня у окна. Недоросли, парень и девушка лет 20 – 22, – студенты-магистранты из Перми. Миловидные, с серьгами и пирсингами, аккуратно прикинутые молодые люди. Ее он называл Тася, его имя осталось неизвестным.

Раздразненные Мюллером, и они закусили. Причем в их меню тоже была селедка – точнее, копченая скумбрия, запах которой, соединившись с запахом каспийской сестры и прочими, создал в купе непередаваемую атмосферу богатого сельпо.

Вскоре парень расчехлил гитару, попросил разрешения побренчать. Селедка плюс завывания под гитару – было ясно, что праздник испорчен.

Пел он дискантом, но варьируя ритм, то есть с чувством. Девушка Тася пела в унисон, сама себе меленько дирижируя сжатым кулачком. Оба они манерничали, как певцы в телевизоре: взгляд направо – брови домиком – повели плечами …

Они исполнили «Бьется в тесной печурке огонь», «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат» и все в том же военно-лирическом духе. Ни про геологов-альпинистов, ни про любовь, а исключительно про войну, про березки и Россию.

За окном тянулся пасмурный день заснеженной Владимиро-Суздальской земли. Мелькали переезды, перелески, редкие дымы деревень и домики дачных поселков без признаков жизни. Наплывали и уносились старосоветские фабричные городки, холодные трубы, кирпичные цеха с выбитыми окнами.

Но в нашем купе сияло солнце в зените, молодые голоса звенели ямбами: «Победы негасимый свет / Сияет над мой страной, / трата-тата преграды нет, / трата-та-тата шар земной». И наконец, «Гляжу в озера синие, /В полях ромашки рву, /Зову тебя Россиею, /Единственной зову».

То ли под действием мочегонной рифмы «ссиние–ссиею», то ли оттого, что залóм взбунтовал, папаша Мюллер вдруг завозился у меня над головой. Сорвался вниз, и не обуваясь, покинул зал, издавая кишечные запахи и звуки.

Концерт оборвался атональным аккордом.

Проветривая купе, в коридоре, я поинтересовался у ребят, отчего их репертуар какой-то уж очень несовременный. Парень объяснил, что они готовятся к институтскому концерту. Репертуар, утвержденный к празднованию 9 Мая.

Девушка Тася коротенькими фразами с вывертами выразила намерение решительно обновить репертуар:

– А мы хотим взять пошире. Ну, типа, репертуар. Ну, там, Высоцкого, Окуджаву.

Тут я ощутил себя миссионером среди дикарей и ринулся к ним в джунгли с проповедью.

Я посоветовал выкинуть из репертуара вещи с журавлями, соловьями и березками. Отобрать только те, в которых есть люди и нет никакой природы. Например, «Враги сожгли родную хату».

Почему? А потому, что у нас погибло двадцать шесть миллионов солдат. Убиты или умерли от ран. Без романтики и без поэзии, без соловьев. Сгинули со света без следа.

Они удивились: неужели 26? Как так 26? – Да, именно 26, а то и больше. В их числе мой отец. И кто-то из ваших семей наверняка.

Оба кивнули.

– Появись ты на свет лет на 70 раньше, – обращаюсь к парню, – ты бы до своего сегодняшнего возраста не дожил с вероятностью 97 процентов. Сгинул бы без похоронки.