Страницы Миллбурнского клуба, 5

Когда пиршество перешло в заключительную фазу и остался лишь стол, заваленный объедками, и три-четыре лица, шатающихся на распяленных локтях – неужели я когда-нибудь останусь один? – понял, что никогда не останется один, как сапожник, ставящий набойки в подвале. В подвальном окошке не переставая мелькают и шаркают ноги, я вижу в людях лишь то, в чем разбираюсь – каблуки, подметки, – и хотел бы видеть реже, но это бойкое место, они все идут и идут. Я сплю под шарканье ног, ем под шарканье ног, шью и клею под шарканье ног, и никто не смог бы упрекнуть меня в одиночестве. Дочери этого ассирийца Бори, унаследовавшие Борины богатства, решили: достаточно! хватит! – вынули его в один прекрасный день из подвала и отвезли к морю; но и у моря бедный сапожник продолжал видеть и слышать движение ног, а вы говорите – нет среды! Коллективный подряд: спешно обучив держать в руке карандаш, миллион обезьян посадили переписывать Библию, и каждый раз, когда лотерейный шар плюхается в лузу, обезьяна вздрагивает и смотрит в рукопись, не совпал ли номер, – и в этом великом множестве соседей по переписке нету среды?!

Когда – невероятно! – но все ушли ... Нет, вот этот будет спать на твоем диване, да приди ж ты в себя! возьми постель! – он послушно взял, как Лазарь, несчастный зомби, шел, прижимая к груди, рассмотрел – не постель, а шкурка тела, которую предстояло еще натянуть на ходу, как водолазный костюм, торопясь, стесняясь, не попадая ногой в штанину, но по свистку последней молнии (о боже! сколько же их здесь!) стоит навытяжку, живой и собранный, готовый к погружению, а за спиной, в тумане, выпавшем, как пот, растворяется дом ассирийца Бори. Хорошо бы получить поручение, ни к чему не обязывающее – подмести, перемыть посуду, – хотел дописать дочерей в идентичных цветастых платьях и золотых сережках, ассирийские матрешки от сорока до двух лет, но, видимо, до другого раза – тот, на диване, хотел общаться, и это еще при том, что я не успел докупить водки.

Хорошо же! Слушай! Был один политзаключенный – кажется, китаец – пианист, и вот однажды о нем вспомнили и затребовали на международный конкурс, скорее в политическую пику, чем по музыкальным каким-нибудь причинам. Пианиста приходилось предъявить, и вот, спустя годы, его вывели из камеры и повезли на конкурс. По всем расчетам он должен был ударить в грязь лицом, мордой о клавиши: столько лет лишенный инструмента, он должен был предстать перед музыкальной общественностью во всей своей красе – плохой гражданин и плохой пианист. Было б о чем хлопотать. Вся щекотливая ситуация могла еще обернуться поучительно: обратите внимание, господа, сомнение и измена разъедают не только душу, они впиваются в лучезапястный сустав и высасывают из него талант, как костный мозг. Однако китаец сел к роялю и сыграл. Оказалось, что в тюрьме он добыл доску и ежедневно упражнялся на воображаемых клавишах. Со временем эта доска должна была стесаться в полированную щепку, которую можно носить в кармане. Понимаешь ли, как здорово – всегда иметь инструмент при себе?! Теперь было безопасно обращать к гостю любые, самые патетические вопросы – пьяный додик давно заснул на диване, на моем диване, выговоренном вместо супружеского, двуспального ложа за то, что я храплю. Маленькие победы! Вот этот диван (продуктивней всего я пишу во сне) или то, что, выползши из туннеля и будучи призван к ответу, я не растеряюсь, а встану на задние лапы и станцую собачий вальс. Ты скажешь, фигня, но мне достаточно – тоже музыка.

– Ты спать сегодня собираешься?

– Я еще чуть-чуть посижу.