Страницы Миллбурнского клуба, 5

И все-таки, несмотря на двумерность нынешней Веры, что-то в ней начинало подаваться, приоткрываться, и иногда, бросив чай, она смотрела на него, распустив губы, и, избавляясь от наваждения, как от мухи, махала рукой: «Как странно! Ты все тот же старый романтик!»; еще же скорее – просто старая, одинокая баба, которой некуда больше податься, и они продолжали дружить, Вера иногда оставалась ночевать, хотя тут приходилось уламывать, как ни одну женщину в своей жизни он не уламывал никогда: ночевать у него она ненавидела, утверждая, что потом целый день не может избавиться от запаха подвала, но охотно забегала по дороге из студии, удивляясь, что ремонт никуда не движется. Так она и вселилась, чтоб не бегать туда-сюда за вещами, не дразнить гусей поздними вылазками, но в постель они легли много позже – Вера боялась контактов с собственным, давно позабытым телом еще больше, чем боялась Боба.

В серых предрассветных сумерках он проснулся, подбежал к окну и нетерпеливо крикнул в книжку: «Ты мне веришь?». «Я тебе верю, – сонно отозвалась она с постели. – Зачем ты вскочил?» «Доступ закрыт», – механически проговорила книжка, и он застыл у окна, как громом пораженный. Еще ни одна отвергнутая книжкой попытка не вызвала у него такого разочарования. Господи, какие надежды возлагал он на эту ночь! Только задним числом, глядя на томную, пряную массу Веры, раскинувшуюся в его постели и вызывающую одно желание – сделаться гомосексуалистом, – он понял, что, совершенно противоположное по направлению, его чувство к Вере по размерам ставки было сродни настоящей любви. У Веры не хватало одной груди.

Он подавил искушение немедленно ее выгнать. Что ж, строительства требовало и это. После той ночи Вера вздумала относиться к нему по-матерински: она кормила его, следила за его гардеробом, напоминала о домашних делах. Казалось, она совершенно забыла и о ремонте, и о том, за кого приняла его сгоряча, смирилась с его нищенскими привычками, скребла и мыла квартиру и всеми средствами и способами избегала секса, как инцеста. Однако он был непреклонен – два раза в неделю, иначе нелепое сожительство теряло смысл.

Они пригласили к себе старых друзей. Все напрасно. Вера боролась с квартирой, перевезла от себя часть мебели, он юлил и шел на компромиссы – кое-что разрешал, чтобы в нужный момент воспротивиться двуспальной кровати, его угнетало нашествие мягкой мебели, непоправимо разрушавшей оригинальную акустику. Она грустно качала головой, все чаще втягивая его в старческие разговоры о том, что с возрастом следует менять образ жизни: что молодому хорошо, то нам с тобой ... нехорошо, надо уметь меняться, нельзя же всю жизнь жить с вывернутой шеей, почему мы никогда не сходим в театр, почему не купим видео, как все люди...

– Но у нас же тогда не было видео, и ничего, как-то жили, – упрямо говорил он, а она вздыхала и начинала по новой: что тогда – это тогда, а теперь – это теперь, что она никогда так не ощущала своего одиночества, как живя с ним.

И в один прекрасный день она все-таки притащила не видео, так телевизор, распорядившись внесшим мужикам поставить в своей комнате, и вернувшись с работы, он устроил скандал – даже под угрозой разрыва он не мог допустить телевизор, между квартирами с телевизором и квартирами без телевизора пролегает не звуковая – экзистенциальная – пропасть. Он визжал и брызгал слюной, топал ногами, она жалко оправдывалась: «Но я же в своей комнате! Ты что же, считаешь, что у меня здесь нет ничего своего?». Он так пыхтел и топал ногами, что ей показалось, что сейчас у него будет инфаркт, и она испуганно добавила: «Я не буду тебе мешать. Я буду тихонько-тихонько смотреть у себя в комнате». Это завело его еще больше, и размахивая пальцем у нее перед носом, он принялся читать оскорбительные нотации, что заботится о ее благе не меньше, чем о своем, не постеснявшись указать, что она прокакала все возможности как скульптор, и все почему? – потому же. Потому что вместо труда и медитации... труда и медитации... «Я не подписывалась жить в монастыре, – прошептала она, – и никто не давал тебе права судить. Я ухожу». Остаток вечера он проплакал на оставшейся груди, она никуда не ушла и телевизор был вынесен.

Но с тех пор что-то изменилось. Услышав знакомое слово «тогда», она не бросалась больше с умилительной детской наивностью доказывать, что у природы нет плохой погоды, и у них еще чуть ли не полжизни впереди, – она смотрела на него вполоборота, молча и нехорошо осклабившись. Что-то варилось у нее в голове. Бог с ней, он сократился до одного раза в неделю и даже реже, тут уже не до жиру, а только б ноги унести.

Однажды Вера вошла в его комнату, и напомнив ему, что он обещал прибить на двери в туалет щеколду, с присущим ей теперь сарказмом отметила, что хорошо хоть квартира не коммунальная, как бывало.

– А вот я как раз думаю, – произнес он, на ходу подхватывая идею, – что нам надо кого-нибудь подселить.

Тут она просто повалилась на постель и завыла – в целом беззвучно, но с отдельными прорывающимися нотами.