Страницы Миллбурнского клуба, 5

В такси он попытался выяснить, куда она летит, но девушка равнодушно смотрела в окно на пыльное шоссе, загроможденное движущимся железом, как ожившая свалка. Додик оставил ее и стал разговаривать с Лешей: я вспоминаю наш последний разговор и очень волнуюсь за тебя. Он распекал его просто, по-отечески, даже по-матерински: Вера, Бобсик, – ты говорил, – разве это люди? Это х** на блюде, – так ты сказал, а я запомнил, хотя это ужасно несправедливо, и ты избавляйся от этого наполеоновского комплекса. Вот они, люди, никуда не делись, – и он озабоченно всматривался в просвет между двух сдавивших машину грузовиков, как там дальше, неужели вот так до самого конца, – ох, не опоздать бы... Вот эта девушка, которая уставилась в окно... Я никогда тебе не рассказывал? Я вообще многого не успел: про дрессированного глиста, вылезающего на рынке, в мясных рядах, на запах сырого мяса, но бог с ним, с глистом, а ты вот лучше послушай... Пусть я считаюсь у вас косноязычным, я все равно скажу. Одна моя знакомая возвращалась домой поздно ночью. На пустынной улице она услышала шаги за спиной и наддала ходу, но шаги ускорились, догоняя. Она побежала. Побежал и тот. Ворвалась в подъезд, ринулась вверх по лестнице. Дверь внизу хлопнула – он тоже вошел. Она бежала и звонила во все двери. Никто не открывал, и так она добежала до самого верха, до запертой двери на чердак, и прижалась к ней, а он уже взбегал последний пролет. И вот, когда он был уже совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, она хотела крикнуть «Караул!», но от страха у нее пропал голос и заплелся язык, и она смогла только очень тихо, но очень отчетливо произнести: «Ура». Тогда этот додик отпрянул, сплюнул ей под ноги и побежал вниз по лестнице. И ты мне, пожалуйста, поверь, потому что, признаюсь тебе, про глиста – это неправда, а тут – правда.

Они не косноязыкие – просто их что-то напугало до смерти. И они лишились дара речи, с горя, со страха, с тех пор молчат, изъясняются жестами и анекдотами, хотят пожаловаться – и беззвучно плачут, как лабораторный баран, у которого берут кровь из яремной вены, или кричат «Ура!» там, где надо бы кричать «Караул!». Вот и эта сестра вовсе не немая. Она говорит на языке вымершего народа. И вместе с таксистом Додик вылез из машины и разглядывал вмятину на крыле, а таксист матерился сквозь зубы. В аэропорту девушка молча расплатилась с таксистом, а Додик уцепился за чемоданы и потащил.

Неуловимо похожая на кого-то (должно быть, на брата, с которым он неоднократно квасил, хотя что это был за брат, Додик припомнить не мог), девушка стояла посреди зала, окруженная чемоданами, и недовольно взглянув на него, сказала, что надо бы узнать, с какой стороны подходить на рейс. Слова неродного языка давались ей с трудом, она цедила сквозь зубы, чуть не сплевывая, но Додик не обиделся, а пошел читать табло, и тут только вспомнил, что она так и не сказала ему – какой рейс. Он вернулся, и у него сжалось сердце: она стояла так одиноко, что Додик подумал – вдруг она летит на похороны или на прослушивание, на котором ее наверняка забракуют. Ему захотелось утешить, подбодрить, сказать что-нибудь типа – не робей, прорвешься, и он, уже смутно догадываясь о природе ожидающего ее несчастья, принялся рассказывать самую легкую и самую веселую из историй, про одного моего знакомого, который попал галстуком в факс и передался в Австралию, передался вполне, хотя там, конечно, он был бледный, плохо читался, и ему обрезали конец, но – история имела счастливый исход – оригинал впоследствии попал под машину (неудивительно при такой рассеянности – взять тот же галстук), и родные затребовали перепослать его назад, и что вы думаете, операция удалась, хотя вдобавок к бледности и теперь уже совершенной нечитаемости он пошел полосами, но для родных это в любом случае лучше, чем совсем ничего...