Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом

Комендант показал себя молодцом: караул хотел его арестовать, и он просидел с ними двое суток, уговаривая их, и в конце концов склонил всех на свою сторону. Караул эти дни, к счастью, не отменяли. Я сама все время сидела в коридорчике с генералом Беляевым. Нервнобольной, он трясся как лист, и мне же, которая боялась одна спать в комнате, приходилось все время его успокаивать. Изнемогая от усталости на вторую ночь, я прилегла, пока генерал сторожил у окна. Дорогой доктор Манухин несколько раз посетил меня; но в эти дни опасался приезжать. Руднев приезжал ко мне с допросами, и раз был петроградский прокурор Каринский, который сказал, уходя, что есть надежда на мое скорое и полное освобождение.

24 июля из прокуратуры пришла телеграмма с требованием кому-нибудь из родных заехать за получением бумаги на мое освобождение. Родители уехали в Териоки. Целый день я ожидала дядю Гришу – на него была единственная надежда. Как я волновалась! К счастью, около шести он приехал и тотчас же помчался в прокуратуру, надеясь еще застать прокурора. Я стояла у окна с двумя моими врачами из лазарета, с замиранием сердца ожидая его. Наконец на углу показался извозчик, на котором ехал дядя, издали махая бумагой. Вбежав в комнату, он обнял меня со словами: «Ты свободна…» Я заплакала.

Прибежали арестованные, солдаты, горничные: жали мне руки, связывали узлы с моими пожитками. Караульный начальник сам свел меня под руку по лестнице, усадил меня на извозчика, и мы поехали мимо церкви Косьмы и Дамиана в квартиру дяди. Поднялись наверх: маленькая столовая, накрытый стол – точно во сне…

После тюрьмы лишь понемногу привыкаешь к свободе: воля как бы убита. Даже трудно пройти в соседнюю комнату… на все как будто надо у кого-то просить позволения… Но какое необъятное счастье – свобода! Какая радость – эти первые дни двигаться по комнатам, сидеть на балкончике, смотреть на проходящую и проезжающую публику. Иногда я ездила с родителями или с кем-нибудь из моего лазарета в Удельный лес или на Лахту – не могла надышаться и налюбоваться природой.

В Царское, конечно, не смела ехать. От моего верного Берчика узнала, как обыскивали мой домик, как Временное правительство предлагало ему десять тысяч, лишь бы он наговорил гадостей обо мне и о государыне. Но он, прослуживший сорок пять лет в нашей семье, отказался, и его посадили в тюрьму, где он и просидел целый месяц. Во время первого обыска срывали у меня в комнате ковры, подняли пол, ища «подземный ход во дворец» и «секретные телеграфные провода в Берлин». Искали «канцелярию Вырубовой» и, ничего не найдя, ужасно досадовали. Но главное, что они искали, – винные погреба, и никак не могли поверить, что у меня нет вина. Обыскав все, они потребовали, чтобы моя старушка кухарка приготовила им ужин, и уехали, увезя в карманах все, что могли найти поценней.

Хотя я не могла поехать в Царское навестить тех, о ком так скучала, но, за несколько дней до их отъезда в Сибирь, я получила от государыни маленькое письмо. С этим письмом она прислала мне коробку моих золотых вещей, которую сохраняла во время моего ареста. Горничная рассказывала мне, как они провели лето, как одно время их величеств отделили друга от друга и позволяли только разговаривать во время обеда и завтрака, в присутствии офицеров. Революционная власть Временного правительства старалась всеми силами обвинить государыню в измене и т. д., но им это не удалось. Они ненавидели ее гораздо больше государя. Когда их обвинение не нашло подтверждения, они снова позволили их величествам быть вместе.

После их отъезда в Сибирь маленькая горничная опять пришла ко мне. Она рассказывала, как Керенский устраивал их путешествие. Он приказал, чтобы в полночь все были готовы к отъезду. Царственные узники просидели в круглом зале с полуночи до шести утра, одетые в дорожное платье. В шесть один из преданных лакеев не побоялся принести им чаю, что немножко их подбодрило. Алексею Николаевичу становилось дурно. Уехали они из дворца с достоинством, совсем спокойные, точно отправлялись на отдых в Крым или Финляндию. Даже революционные газеты не могли ни к чему придраться.

Я переехала к зятю, в его дом на Морской. В верхнем этаже жил некий Манташев, и там каждую ночь происходили кутежи, которые кончались часов в семь утра. Вино лилось рекой. Бывали там их высочества Борис Владимирович, Мария Павловна и другие. Я тяжело заболела разлитием желчи, ночами не могла спать от шума и музыки: больная и с плохими нервами, не могла привыкнуть к этой обстановке после всего пережитого. Зять мой тоже целыми ночами пропадал у них наверху. Приезжал ко мне Гиббс, снимал меня для государыни и уехал в Тобольск. Всевозможные корреспонденты, английские и американские, ломились ко мне, но я видела, кажется, только двух или трех. Зять мой получил письмо от своей сестры о том, что она приезжает и не хочет быть со мной под одной крышей, и я снова переехала к дяде.