Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом

Я говорила, что отец мой был композитором и музыкантом и часто, когда его спрашивали о его звании, отвечал: «Я прежде всего ‘‘свободный художник’’ Петербургской консерватории, а потом уже все остальное». На его похоронах хор Архангельского вызвался петь литургию его сочинения, отличающуюся кристально чистым звучанием – как кристально чиста была и его душа. После его смерти моя мать переехала ко мне, и мы разделяли тяжелое существование.

Единственными светлыми минутами последующих дней была довольно постоянная переписка, которая установилась с моими возлюбленными друзьями в Сибири. И теперь даже, вдалеке от России, я не могу назвать имена тех храбрых и преданных лиц, которые проносили письма в Тобольске и отправляли их на почту или привозили в Петроград и обратно. Двое из них были из прислуги их величеств. Они рисковали жизнью и свободой, чтобы только доставить помазанникам Божьим радость переписки со своими друзьями. Их величествам разрешали писать, но каждое слово прочитывалось комиссарами, подвергаясь строгой цензуре. Но и те письма, которые доставлялись из Тобольска тайно, писались с большой осторожностью.

Все письма, полученные мною, помещены здесь полностью, пропущены только некоторые фразы, которые слишком для меня святы, чтобы предавать их огласке, равно как и фамилии, которые не могут быть пока названы. Большая часть писем государыни, одно – от государя и несколько – от детей. Письма эти бесконечно дороги не только лично мне, но и всем русским, которые лишний раз убедятся в непоколебимой вере и мужестве царственных мучеников: письма полны безграничной любовью к родине и нет в них ни слова упрека или жалобы на тех, кто предал и преследовал их. Я уверена, что, прочитав эти письма, никто не сможет больше осуждать характер и жизнь их величеств; каждое слово государыни показывает ее такой, какой ее знали и любили и перед каковой преклонялись все ее близкие друзья.

Глава 21

Летом 1918 года жизнь в России приняла хаотический характер: несмотря на то что лавки были закрыты, можно было покупать кое-какую провизию на рынках. Цены были уже тогда непомерно высокие. Фунт хлеба стоил несколько сот рублей, а масло – несколько тысяч. Ни чая, ни кофе достать было нельзя, сушили брусничные и другие листья, а вместо кофе жарили овес или рожь. Большевики запретили ввоз в Петроград провизии, солдаты караулили на всех железнодорожных станциях и отнимали все, что ввозилось. Рынки подвергались разгромам и обыскам; арестовывали продающих и покупающих, но тайная продажа продуктов все же продолжалась – за деньги и благодаря обмену вещей можно было не голодать. Многие жили тем, что продавали оставшиеся драгоценности, меха, картины разным скупщикам-евреям и аферистам, которые, пользуясь случаем, приобретали драгоценные вещи за незначительные суммы.

Вспоминаю тяжелый день, когда у меня осталось в кармане всего пять копеек: я сидела в Таврическом саду на скамейке и плакала. Когда я вернулась домой, мать, которая все лето лежала больная в постели, сказала мне, что только что был один знакомый и принес нам двадцать тысяч рублей, узнав о нашей бедности. После этого он исчез, и мы так и не узнали, что с ним стало. Благодаря его помощи мне удалось послать царской семье необходимые вещи и одежду.

Большевики закрыли мой лазарет, но мне приходилось платить жалованье конторщику, старшей сестре и т. д., а также оставался инвентарь, хотя большую часть растащили служащие; остались корова и две лошади. Когда заведующий лазаретом отказался приехать из Москвы помочь мне ликвидировать лазарет, я обратилась к присяжному поверенному с просьбой помочь окончательно развязаться с этим делом. Последний открыл мне глаза на всевозможные злоупотребления писаря и старшей сестры. Когда же мы призвали его для объяснения, он сказал, что никаких объяснений давать не намерен, а оставшееся имущество и корова принадлежат ему. Когда я стала возражать, прося его отдать корову, так как моя мать, будучи тяжело больной, нуждалась в молоке, он только засмеялся и затем написал на меня донос в ЧК.

7 октября ночью мать и я были разбужены громкими звонками и стуком в дверь, и к нам ввалилось человек восемь вооруженных солдат с Гороховой, чтобы произвести обыск, а также арестовать меня и сестру милосердия. Все, что им бросилось в глаза, они у нас взяли, между прочим, два письма государя к моему отцу, одно из них – где он пишет о причинах, побудивших его стать во главе армии. Бедная мать стояла перед ними, обливаясь слезами, умоляя не увозить меня, но они грубо потребовали, чтобы я скорее простилась. Господь знает, легко ли было это прощание, но Он не оставлял нас, давая силу и спокойствие.