Страницы прошлого

Первую встречу и разговор с Паратовым Лариса - Комиссаржевская вела на страшном внутреннем напряжении, словно собрав и зажав всю гордость, всю волю свою. Да, она выходит замуж… «Можете думать обо мне, что вам угодно». Она говорила это без всякого вызова, странно спокойно, бесстрастно. Но этой сдержанности хватало не надолго. Стоило Паратову испытанным приемом покорителя задеть Ларису за живое, взяв под сомнение и ее прежнюю любовь к нему, как она сразу выдавала себя.

«Ах, как вы смеете так обижать меня?» - спрашивала Комиссаржевская, и губы ее вздрагивали от обиды. А на последующий прямой вопрос Паратова, любит ли она его еще и сейчас, она отвечала с бесконечной печалью: «Конечно, да. Нечего и спрашивать».

Самым напряженным местом третьего действия было пение Ларисы - Комиссаржевской.

Когда- то старые меломаны любили с восторгом вспоминать голоса слышанных ими в дограммофонный и допатефонный век замечательных певцов. Так до сих пор вспоминают старые театралы голос Комиссаржевской в разговорной речи и в пении. Голос у нее был совсем особенный, ни с каким другим не смешиваемый. В первые минуты он поражал, казался даже чрезмерно густым и низким, не соответствующим маленькой, хрупкой фигурке Веры Федоровны. Голос этот придавал значительность всему, что бы она ни говорила. Иногда он пел, как виолончель, а в другие минуты в нем бывала органная торжественность или печаль, как в метельном гудении телеграфных проводов. Пела Вера Федоровна пленительно,-умело, очень музыкально; пению учил ее отец, знаменитый певец Ф.П.Комиссаржевский. Для оперы ее голоса было недостаточно, но малые дела он свершал прекрасно. Когда после запрещения «Царевны» («Саломеи» Оскара Уайльда) театр В.Ф.Комиссаржевской на Офицерской улице оказался на краю финансового краха, в нем поставили оперу-пастораль Глюка «Королева Мая», где Вера Федоровна пела пастушка Филинта. Весь Петербург - даже те, что не признавали Комиссаржевскую в этот период ее творчества,- шел и ехал в театр на «Королеву Мая» не только смотреть ее игру, но и слушать ее очаровательное пение.

Романс же, который она пела в «Бесприданнице», был верхом мастерства по органичности вплетения его в ткань пьесы по драматической выразительности, по тому глубокому чувству, какое вкладывала в него Комиссаржевская. Вопреки ремарке Островского, Вера Федоровна не пела здесь «Не искушай меня без нужды», а исполняла малоизвестный старый итальянский романс. Но все слышавшие этот романс в ее исполнении,- в этом я убеждалась много раз,- навсегда запоминали музыку и беспомощные по стиху строки:

Он говорил мне: «Будь ты моею,

И стану жить я, страстью сгорая!

Прелесть улыбки, нега во взоре

Мне обещают радости рая!»

Бедному сердцу так говорил он,

Но - не любил он, нет, не любил он!

С самого начала третьего действия Комиссаржевская - Лариса жила, как подхваченная вихрем, и уже не противилась ему. Стыд за Карандышева унес последнюю слабую соломинку, за которую она до этих пор еще цеплялась в борьбе с любовью к Паратову, снова на нее нахлынувшей. Над Карандышевым открыто издевались, и на лице Комиссаржевской было то страдание, какое причиняет необходимость жалеть кого-нибудь не с добрым чувством, а с брезгливостью, с отвращением. И вдруг Карандышев, это ничтожество, даже не замечающее своего унижения, осмеливается приказывать ей, Ларисе! Он позволяет себе говорить от ее имени, запрещает ей петь!

- Вы запрещаете? - вспыхивала Комиссаржевская.- Так я буду петь, господа!

Но с первых же звуков собственной песни она преображалась. Казалось, на волну вызывающего задора набежала, перекрывая ее, новая волна - волна самозабвенного чувства. Комиссаржевская пела, чуть откинув назад голову, глядя в пространство. Пела сидя,- от этого в ее пении не было ничего от вставного номера, - пела так, словно раздумывала, раздумывала в песне. Пение волновало ее, она пела с болью, с печалью, а кончала с торжеством, как бы сама поняв, что не может устоять против ее пения ни один человек с душой. И это выражение торжества, сознание одержанной победы оставалось у нее и после окончания романса. Ей целовали руки, говорили похвалы, Карандышев снова ломался, кричал что-то глупо-хвастливое, бранился с теткой из-за шампанского,- Комиссаржевская - Лариса ничего не слыхала. Она ждала…

Все уходили, оставив ее одну с Паратовым. Вот этого, тех слов, которые он сейчас скажет ей,- ждала Лариса - Комиссаржевская. Она смотрела на него открытым взглядом любви, глаза ее говорили: «Все хорошо. Я знаю, что все опять чудесно. Я верю в вас - навсегда…»

И когда Паратов (да еще в исполнении Незлобина!) говорил ей какие-то нестерпимо затасканные пошлости, Лариса - Комиссаржевская слушала их так, словно это были строфы Пушкина!

На предложение ехать за Волгу Комиссаржевская - Лариса так отвечала, как если бы он звал ее с собой навсегда! Да по понятиям того времени и того общества это так и было: мужчина, увозивший девушку, невесту, от ее жениха в кутящую компанию, тем самым брал на себя ответственность за нее, как муж, отец или брат.